Поэтика за чайным столом и другие разборы

А вот упоминание в Пятой главе (XXII–XXIII) о книге, читаемой Татьяной, предваряется списком книг, которых она не читает, после чего следует перечень ряда других, как приобретенных ею, так и отданных взамен. Пушкин последовательно ироничен по всем этим линиям — в полном согласии с традиционной амбивалентностью каталогов.

Но та, сестры не замечая,

В постеле с

книгою

лежит

<…>

Но ни

Виргилий,

ни

Расин,

Ни

Скотт,

ни

Байрон,

ни

Сенека,

Ни даже

Дамских Мод Журнал

Так никого не занимал:

То был, друзья,

Мартын Задека,

Глава халдейских мудрецов,

Гадатель, толкователь снов.

Сие глубокое

творенье

Завез кочующий купец

<…>

И для Татьяны наконец

Его с разрозненной

Мальвиной

Он уступил за

три с полтиной,

В придачу взяв еще за них

Собранье басен

площадных,

Грамматику, две Петриады,

Да

Мармонтеля третий том.

Отказная риторика строфы XXII и перипетии букинистической сделки в XXIII способствуют нарративизации списков, придающей частому у Пушкина name-dropping’y ауру игривой непринужденности.

2

С аналогичной читательской/литературно-исторической — и разве что подспудно авторской — позиции написан пушкинский метасонет «Суровый Дант не презирал сонета…» (1830), добросовестно аннотирующий и нарративизирующий галерею классиков жанра^[725].

Суровый

Дант

не презирал сонета;

В нем жар любви

Петрарка

изливал;

Игру его любил

творец Макбета

;

Им скорбну мысль

Камоэнс

облекал.

И в наши дни пленяет он поэта:

Вордсворт

его орудием избрал,

Когда вдали от суетного света

Природы он рисует идеал.

Под сенью гор

Тавриды

отдаленной

Певец Литвы

в размер его стесненный

Свои мечты мгновенно заключал.

У нас еще его не знали девы,

Как для него уж

Дельвиг

забывал

Гекзаметра священные напевы.

Из 7 имен 5 даны впрямую, а 2 перифрастически, но тоже с включением имен собственных (Макбета; Тавриды, Литвы).

Главный нарративный прием состоит здесь в постепенном — обостряющем виртуальную ноту — переходе из прошлых эпох (Дант, Петрарка, Шекспир, Камоэнс) в современность (Вордсворт, Мицкевич и Дельвиг к моменту написания живы, и двое из них переживут Пушкина). Контрапункт к такому временному сдвигу образует последовательное (за одним интересным исключением) соблюдение режима грамматического прошедшего времени (не презирал — изливал — любил — облекал — избрал — заключал — не знали — забывал). На фоне этого контрапункта, да еще с одноразовым заскоком в грамматическое настоящее (рисует), эффектно выделяется как бы плюсквамперфектное забывал (еще не знали — как… уж… забывал) — о менее чем на год старшем приятеле.

Применен и старейший способ мнемонической организации списка, состоящий в соотнесении каждого имени с соответствующими свойствами (вспомним хотя бы второй пассаж каталога Лепорелло): Дант — суровый, Камоэнс — скорбный, Петрарка — поэт любовного жара и т. д. По мере развития этой серии уравнений достигается точка, где перифрастического описания оказывается достаточно, и имя поэта (Мицкевича) может быть опущено. Оглядываясь назад, в этой почтительной перифрастике естественно усмотреть структурный аналог сатирического загадывания осмеиваемых имен в эпиграммах.

3

Игра с узнаваемыми свойствами авторов была положена Мандельштамом в основу двух его списочных стихотворений о русских поэтах (оба — 1932 г.).

Сядь,

Державин

, развалися, —                  Дайте

Тютчеву стрекозу

—

Ты у нас

хитрее лиса

,                              Догадайтесь

почему

!

И

татарского кумыса

                              Веневитинову —

розу.

Твой початок не прокис.                           Ну, а перстень — никому.

Дай Языкову

бутылку                               Боратынского подошвы

И подвинь ему бокал.                               Изумили прах веков,

Я люблю его

ухмылку

,                             У него без

всякой прошвы

Хмеля бьющуюся жилку

Наволочки облаков

.

И стихов его

накал

<…>

(

«Стихи о русской поэзии. 1»

)                   А еще над нами волен

Лермонтов, мучитель наш,

                                                                И всегда

одышкой

болен

Фета жирный карандаш.

                                                               (

«Дайте Тютчеву стрекозу.»

)

Мандельштам сопоставляет каждому поэту один или несколько атрибутов, иногда очевидных (Языков и бутылка; Лермонтов — мучитель), иногда изощренно метасловесных (Фет — по-немецки жирный), иногда открыто требующих разгадки (Догадайтесь почему!), да и вся эта система уравнений выдержана в диалогическом режиме загадывания, что заодно работает на текстуализацию и драматизацию перечня.

4