Поэтому птица в неволе поет

«Экий у тебя цвет лица славный». То был редкостный комплимент в мире, где подобная хвала звучала нечасто; этим отчасти искупалось то, что меня тискают сухими пальцами.

– Пойдешь на похороны, сестра. – Мамуля произнесла это без вопросительной интонации. Потом добавила: – Пойдешь, потому что сестра Тейлор была о тебе хорошего мнения и оставила тебе свою желтую брошь. – Мамуля не сказала «золотую», потому что это было неправдой. – Сказала брату Тейлору: «Хочу, чтобы моя золотая брошка перешла к внучонке сестры Хендерсон». Придется пойти.

Мне уже несколько раз доводилось идти за гробом вверх по склону от церкви до кладбища, но, поскольку Мамуля считала меня «чувствительной», меня ни разу не заставляли высидеть полностью всю погребальную службу. В одиннадцать лет смерть не пугает, скорее кажется чем-то ненастоящим. Не хотелось тратить попусту погожий день, сидеть в церкви ради какой-то дурацкой старой брошки – во-первых, она не золотая, во-вторых, старомодная, не наденешь. Но раз уж Мамуля велит пойти, я пойду обязательно.

Скорбящие на передних скамьях выглядели мрачно – костюмы из синей саржи, платья из черного крепа. Церковный зал облетел погребальный гимн: замешкался, но добрался до конца. Он ввинтился в самую сердцевину всех радостных мыслей, в основание всех счастливых воспоминаний. Раздробил все светлое и обнадеживающее: «На другом берегу Иордана ждет покой всех уставших, ждет покой и меня». Казалось, что неизбежная цель земного пути всех смертных совсем рядом – рукой подать. До того мне не приходило в голову, что умирание, смерть, мертвый, усопший – это слова, имеющие ко мне хотя бы самое отдаленное отношение.

Но в тот тягостный день от нестерпимой подавленности ко мне по тусклым зыбям рока приплыло понимание моей собственной смертности.

Едва дозвучало скорбное пение, как священник взошел на алтарь и произнес проповедь, которая мне в тогдашнем моем состоянии не принесла никакого утешения. Тема ее была «Ты есть мой добрый и верный раб, войди в радость господина твоего». Голос проповедника вплетался в пары́ торжественности, оставшиеся висеть в воздухе после поминального гимна. Он монотонно оповестил слушателей, что «сей день может стать для вас последним» и лучший способ не уйти в мир иной грешником – «очиститься пред лицом Господа», чтобы в этот роковой день Он мог сказать: «Ты есть мой добрый и верный раб, войди в радость господина твоего».

Запустив страх перед холодом могилы нам под кожу, проповедник заговорил про миссис Тейлор: «Богобоязненная женщина, помогала бедным, посещала страждущих, жертвовала на нужды церкви и вообще жила жизнью праведной». С этого момента он начал напрямую обращаться ко гробу, который я заметила сразу по приходе, но с тех пор старательно избегала на него смотреть.

– Ибо алкал Я, и вы дали мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; был болен и в темнице, и посетили Меня. Так как вы сделали этого одному из сих меньших, так сделали и Мне. – Священник соскочил с кафедры и приблизился к серому бархатному ящику. Повелительным жестом сорвал серый полог и опустил глаза вниз, к тайне. – Спи спокойно, добрая душа, пока Христос не призовет тебя к Себе в сияние небес.

Он продолжал обращаться к покойной – мне даже немного хотелось, чтобы она встала и ответила ему, оскорбившись грубостью его подхода. У мистера Тейлора вырвался крик. Он внезапно вскочил, протянул руки к священнику, гробу, телу жены. Он оставался в этой неустойчивой позе долгую минуту, спиной к прихожанам – в тишину продолжали падать назидательные слова, напитанные обещаниями, отягощенные предостережениями. Мамуля и другие дамы вовремя перехватили мистера Тейлора и усадили обратно на скамью – там он тут же скукожился, будто тряпичное чучелко Братца Кролика.

Мистер Тейлор, а с ним высшие чины нашей церкви первыми подошли к катафалку, чтобы попрощаться с усопшей и одним глазком заглянуть в будущее каждого смертного. После этого громоздкой поступью, дополнительно отягченной грузом вины живых, смотрящих на мертвого, все взрослые проследовали ко гробу, а потом обратно на свои места. Лица, на которых на пути к катафалку читалось опасение, на обратном пути несли на себе печать того, что все страхи их оказались обоснованными. Смотреть на них было все равно что в окно, где в задернутых шторах осталась щелка. Хотя я специально и не старалась, невозможно было не определить роль каждого в этой драме.

Потом распорядительница в черном ткнула прямой, как доска, рукой в сторону детских скамей. Послышался суетливый шорох неготовности, однако после того как один четырнадцатилетний мальчик все же подал нам пример, остаться сидеть я не посмела, какой бы нестерпимой ни казалась мне мысль, что я сейчас увижу миссис Тейлор. В конце прохода стоны и вопли смешивались с тошнотворным запахом черной шерстяной одежды, надетой в летний день, и зеленых листьев, что увядали над желтыми цветами. Я не могла разобраться: то ли я обоняю цепкий звук беды, то ли слышу томительный запах смерти.