Поэтому птица в неволе поет

Бейли говорил так торопливо, что даже не успевал заикаться, не успевал чесать в затылке и чистить ногти зубами. Он погрузился в тайну, погряз в загадке, которую чернокожие мальчишки с Юга начинают разгадывать – пытаются разгадать – с семилетнего возраста и до самой смерти. Безрадостную головоломку неравенства и ненависти. Это происшествие заставило его задуматься о ценности и достоинстве, об агрессивной приниженности и агрессивном высокомерии. Мог ли дядя Вилли, чернокожий, южанин, да при этом еще и калека, хотя бы попытаться дать ответы на все эти вопросы – и сформулированные, и невысказанные? Могла ли Мамуля, знакомая с повадками белых и недостатками чернокожих, хотя бы попытаться дать ответ своему внуку, при том что неточное понимание этой загадки могло ему стоить жизни? Безусловно, нет.

Оба ответили характерным образом. Дядя Вилли высказался в том смысле, что он уж и не знает, куда катится мир, а Мамуля произнесла краткую молитву: «Упокой, Господи, душу этого бедолаги». Не сомневаюсь, что именно в этот вечер она начала обдумывать наш отъезд в Калифорнию.

Основной заботой Мамули на протяжении нескольких недель оставался вопрос, как мы туда доберемся. Она договорилась с одним железнодорожником – он добудет пропуск в обмен на продукты. Пропуск давал скидку на билет только ей одной, причем даже это требовало дополнительного подтверждения, так что мы пребывали в своего рода чистилище ожидания, пока белые, которых мы никогда не увидим, в кабинетах, в которые мы никогда не войдем, подписывали, скрепляли печатями и пересылали обратно Мамуле этот пропуск. За мой билет предстояло заплатить «наличностью». В результате никелированный кассовый аппарат опустошили почти полностью, подорвав нашу финансовую стабильность. Мамуля решила, что Бейли с нами не поедет, поскольку пропуск нужно использовать в течение определенного времени – он отправится следом примерно через месяц, когда мы выплатим все появившиеся долги. Хотя мама наша теперь жила в Сан-Франциско, Мамуля сочла разумнее сначала поехать в Лос-Анджелес, к нашему отцу. Она продиктовала мне письма, в которых оповещала родителей о нашем скором приезде.

Приезд должен был состояться, но мы не могли сказать когда. Всю одежду перестирали, перегладили и уложили, так что весь этот промежуточный период времени мы ходили в том, что выглядело недостаточно прекрасно, чтобы блистать под солнцем Калифорнии. Соседи, понимавшие, с какими трудностями сопряжено любое путешествие, успели миллион раз с нами попрощаться.

– Если не увидимся больше до тех пор, как пришлют ваш билет, сестра Хендерсон, счастливого вам пути и возвращайтесь поскорее.

Вдовая Мамулина приятельница согласилась присмотреть за дядей Вилли (готовить, стирать, делать уборку и не давать скучать) – и после тысячи фальстартов мы наконец-то покинули Стэмпс.

Печаль моя в преддверии отъезда по большей части сводилась к тоске по поводу разлуки с Бейли на месяц (мы никогда еще не расставались), по поводу воображаемого одиночества дяди Вилли (он бодрился, хотя, за тридцать пять лет своей жизни ни разу еще не разлучался с матерью) и расставания с Луизой, первой моей подругой. Я знала, что не стану тосковать по миссис Флауэрс, поскольку она поделилась со мной волшебным словом, с помощью которого я вызвала джинна, – он потом служил мне всю оставшуюся жизнь, а имя ему было книги.

26

Молодые люди живут такой насыщенной жизнью, что им нужно как можно чаще «отключаться». О том, что мне предстоит встреча с мамой, я, собственно, не думала до самого последнего дня пути. Я «ехала в Калифорнию». К апельсинам, яркому солнцу, кинозвездам, землетрясениям, а еще (до меня наконец-то дошло) к маме. Прежнее чувство вины воротилось, как друг, по которому ты стосковался. Я гадала, всплывет ли в разговоре имя мистера Фримена, ожидается ли, что я сама стану упоминать эту ситуацию. Спросить у Мамули я, понятное дело, не могла, а Бейли был на другом конце света.

От этих переживаний мягкое сиденье мне казалось жестким, вареные яйца – горьковатыми, а когда я бросала взгляд на Мамулю, она представала мне слишком крупной, чернокожей и старомодной. Все вокруг меня разваливалось на куски. Городки, в которых никто нам не махал, и другие пассажиры поезда, с которыми мы сдружились почти по-семейственному, растаяли в этом ощущении всеобщей странности.