Поэты пражского «Скита»

Опять звенит ковыль-трава
И пахнет кровью в диком поле…
Не наш ли клад взяла Москва
Перед татарскою неволей?
О, богомольной не упрек
Тяжелый дух кондовой кельи.
Но потерял славянский Бог
Золотоусое веселье —
Зато недаром Калита
Был прославляем для потомка, —
И хитроумна и проста
Москвы мужицкая котомка.
Немало втиснули туда
Разноязычного богатства —
И опрокинули года
Свобода, Равенство и Братство.
И снова север — скопидом,
На юге — посвист печенежий —
Над обезглавленным орлом
Твои мечты, Москва, все те же.
О, пусть ты миру голова
И Рим четвертый — Рим кровавый.
Но если раньше было два —
теперь их больше, братьев Славы!
Пора посбить крутую спесь
рыжебородым северянам
и пятый Рим построить здесь,
спиною в степь — лицом к лиманам.
Отсюда ближе все поля,
и станут завистью чужому
врата державного Кремля,
где примирятся Рем и Ромул.

«Ковчег». 2. 1942

ЦЫГАНКА

Мне верить хочется — не в первый раз живу,
не в первый раз я полюбил земное.
И то, что в памяти для нынешних чужое,
не выполоть как сорную траву.
Преображение — следами разных стран
тончайшей пылью над живым и мертвым,
и эхо прошлого — когда нельзя быть черствым,
как в раковине — дальний океан.
Когда я пьян и от гитары чуд,
и в сердце захлестнувшаяся мука —
воспоминания стремительней текут
и ускоряются — и вот рокочет вьюга.
Вниз головой — четыре ночи пьянка.
Хор гикает. Бренчат стаканы в пляс,
И на меня не подымает глаз
и ежится в платок моя цыганка.
У купленной нет холоднее губ.
Чем заплатить, чтоб ласковей любила?
Четыре ночи!.. Радостней могила.
Четыре ночи… Больше не могу.
На карте весь — и не хватает банка,
а тот, направо, хмурится и пьет.
И знаю — завтра же она к нему уйдет.
Уйдет к нему. А мне куда, цыганка?
Пей, чертова! Недалеко разлука.
Вино до капли. Вдребезги стакан.
И сразу все, как вихревой туман
и в сердце разорвавшаяся мука.
В лицо. В упор. Ну, вот и доигрались.
Коса змеей сосет у раны кровь,
еще живая шевелится бровь.
Любимая, зачем так поздно жалость?
В зрачках тусклей свечи плывущей пламя.
Рука к виску — и чей-то крик… О, нет!
И медленно роняет пистолет
к ее лицу — и потухает память.
Не угадать — и я гадать не стану,
обманутый уже который раз, —
где видел я тоску ослепших глаз
и кровью захлестнувшуюся рану.
Не потому ль, что крепче жизни память,
я, только странник и в добре и в зле.
ищу следов знакомых на земле,
и светит мне погаснувшее пламя.
Ищу у купленной некупленную ласку
и знаю, что не будет никогда.
И памяти моей мучительную сказку
тащу медлительно через года.

«Много дум просеяно сквозь сито…»