Поезд на рассвете

Ей сделали операцию — кесарево сечение, но — опоздали. Ребенок — это была девочка, — который только что бился в ней, уже не дышал… Операция, как потом, соболезнуя, объясняли врачи, прошла «не совсем удачно». Юрка понял это так: что-то, видать, недоучли, что-то сделали неумело, халатно, что-то попросту проглядели. Матери становилось все хуже, ее повторно взяли из палаты в операционную, приняли экстренные меры, перелили ей много крови, но это уже не помогло…

Хоронили ее в понедельник — тоже день, который из памяти не выжечь огнем… Но сначала наступило воскресенье.

Самым страшным казалось Юрке — увидеть, как ее привезут, будут вносить в дом и, свершив последние печальные приготовления, положат в гроб. Услыхав разговор Ирины Ивановны и соседки о том, что скоро придет машина, с к о р о  п р и в е з у т  и нужно кликнуть старух обмывать тело, Юрка тихо, никому ничего не говоря, вдруг начиная сознавать, что со смертью матери до него в этом доме уже нет дела, а завтра — тем более не будет, выскользнул за ворота и направился в дальний конец улицы. Куда и зачем шел — отчета себе не давал: ему было все едино. Только бы не видеть, как ее привезут… Он брел, не выбирая дороги, не замечая, где меньше снега под ногами, а где больше, брел без цели — с одной улицы на другую, от вокзала к шахте, через пути, мимо лесосклада, террикона, мимо старых, давно заброшенных шурфов, — и вышел на городскую окраину, к заснеженным безмолвным полям. Остановился. Лишь теперь вспомнил, что где-то здесь, в этой стороне, на этой окраине и находится кладбище. Но где? Может, вон в тех посадках правее железнодорожного переезда? Или еще дальше — за темной полосой низкорослых деревьев? Где точно — Юрка не знал. Он там ни разу не был. Да и думал — никогда не придется побывать, неведомой останется для него та горестная дорога… Нет, завтра ему суждено пройти той дорогой. Завтра  т а м  похоронят мать…

На изгибе заметенного проселка, который угадывался лишь по неясному, притрушенному порошей санному следу, Юрка стоял, покуда не застыли лопатки под худеньким пальтецом и покуда ноги в тонких и тесных валенках, служивших ему третью зиму, терпели холод. Идти дальше не имело смысла. Возвращаться было тяжко… Серая хмарь затянула небо, начал срываться снег. И Юрка повернул обратно. Высокое в этом месте полотно железной дороги переходить не стал, а пошел вдоль него — полосой отчуждения, вихляющим санным следом. Будто сопровождая его, с карканьем низко кружилось воронье… Закопченный паровозными дымами горб виадука пронес Юрку над переплетениями рельсов, набиравших отсюда разгон для дальнего бега, и опустил по другую их сторону — рядом с вокзалом. Юрка отогрелся в зале ожидания, а людская суета вокруг, суматоха, детский плач, гудки паровозов, шум проходящих составов хоть немного, самую малость, но все же отвлекли его от горьких дум и того неизбежного, что ему предстояло и сегодня, и завтра… Объявили о прибытии скорого, идущего на восток. Люди в зале всколыхнулись, подхватили детишек, чемоданы, сумки, узлы и двинулись к выходу. Поднялся и Юрка — словно ему тоже надо было ехать. С того самого перрона, откуда они провожали на войну отца, Юрка наблюдал торопливую посадку в зеленые вагоны, и ему вдруг действительно захотелось уехать. Сейчас, немедленно. Сесть в теплый вагон, примоститься у окна, смотреть на белые поля, рощицы над балками, забыть обо всем — и ехать долго-долго, много дней и ночей подряд. Все равно — куда. Хоть на край земли, на неведомый Дальний Восток, лишь бы ехать, не останавливаться… Но тут же Юрка спохватился, и стыдно стало за это эгоистичное и трусливое желание. Что же это он? Куда вздумал бежать и от кого? От матери? Чтобы не видеть похорон, избавить себя от переживаний?.. Как же можно бросить мать в такой час, в ее последний  з е м н о й  день?..

Скорому дали отправление. И когда последний вагон прошел под виадуком, Юрка покинул перрон…

— Где ты пропадал?! — увидав его, в одном платье выбежала за калитку Ирина Ивановна. — Я уже где только тебя не искала, чего только не передумала… Ну разве так можно? Где ты был столько времени? Отвечай.

— Нигде, — потупился Юрка. — Просто… ходил.

— Ничего себе — «просто». Мне — ни слова, и пропал на весь день. А вы тут что хотите, то и думайте… Ой, господи! — задрожал ее голос. — Горе мне с вами, горе. Не было в этом доме ладу, счастья — никогда и не будет. И правда — хоть убегай… Ну иди… Она уже давно… дома. Крепись, Юрик… Пойдем.

На веранде Ирина Ивановна отряхнула с его плеч снег; в прихожей сняла с него и унесла в свою комнату пальто и шапку. Юрка стянул с ног валенки… и замешкался возле вешалки, не решаясь пройти дальше. В дверях гостиной стояли три незнакомые женщины. Когда Юрка вошел, они обернулись и смотрели сострадая, — жалели его. Люди были и там, в гостиной, и в комнате Ирины Ивановны — боковушке; приглушенный говор слышался в кухне. Юрка напрягся, сцепил зубы, — боялся, что не сдержится и заплачет при всех… да еще, чего доброго, при Сердюке.