Поезд на рассвете

— Крепись, Юра, крепись, — полушепотом повторяла Ирина Ивановна. — Ты уже взрослый… скоро будешь солдатом. Привыкай ко всему… От  э т о г о  никто не застрахован. С одним случается раньше, с другим — позже. Только и всего… Крепись.

Женщины посторонились, пропуская Юрку в гостиную. Он почувствовал, как в груди у него что-то сжалось и замерло, точно обреченный, бессильный улететь из-под выстрела перепел, а к вискам и затылку поднялся и каменно стиснул голову холод. Ничего больше не слыша, не различая перед собой лиц и внутренне все еще отчаянно противясь тому, что произошло, ступил в гостиную… и на столе, прикрытом темным, бордового цвета, ковром со стены сердюковской спальни, увидел гроб… красный, с черной каймой, край гроба… Отшатнулся, закрыл глаза… но его придержала, затем настойчиво подтолкнула сзади тяжелая рука Ирины Ивановны, и Юрка повиновался ей.

Гроб стоял наискось комнаты, изголовком в дальний от двери угол. Справа, сквозь двойные стекла окна и густые гардины, его обтекал жидкий, словно процеженный, неживой свет угасающего зимнего дня. Наверное потому, от скупости света, очень бледными, совершенно белыми показались Юрке и руки матери, сложенные на груди, и ее лицо… Сперва, за какое-то мгновение, взгляд охватил простенькую, сатиновую обивку гроба, присобранную черную ленту по кромке, бумажные цветы… а потом Юрка уже не видел ничего, кроме лица матери, все пристальней всматривался в него… И поразился: оно нисколько не изменилось, было таким же родным, как всегда, сохранило прежние дорогие черты; смерть не исказила его, не отняла красоту, не оставила на нем ни следов страдания, боли, ни печати укора живым или безысходной обиды, унесенной с собой навечно. Лицо было спокойным, добрым и не таким бледным, как показалось вначале, уголки губ словно берегли тихую, ласковую улыбку… и недавний страх — увидеть мать в гробу, увидеть смерть — помалу отступил, Юрка подошел к матери совсем близко, остановился в изголовье… Женщины заплакали. Всхлипнула, прикрыла глаза платком Ирина Ивановна. «Мам! — чуть не вырвалось у Юрки. — Как же это ты!.. Как же они тебя не спасли?..» Но он переборол себя, не издал ни звука. Постоял, сутулясь от непомерной тягости. Осторожно коснулся материна лба. Он был холоден… Погладил руки. Они тоже застыли, как настуженная земля, а пальцы взялись чужой, необратимой желтизной. И только васильки на платье, которое мать так берегла и так любила надевать по праздникам, не блекли и не вяли, были теплыми и яркими, — словно их только что принесли из летней степи.

Кто-то пододвинул стул, взял Юрку за плечи. Юрка сел. Руки его дрожали. Чтобы этого не заметили, он зажал их между коленями. Долго не поднимал головы.

Появился Сердюк. Он был пьян. Подергивался и бессмысленно водил налитыми глазами. Увидел Юрку. Вроде бы вознамерился подойти к нему, но передумал и, пошатываясь, косолапо прошлепал в спальню. Ирина Ивановна поспешила за ним, прикрыла дверь. Видать, взялась чихвостить братца: «Налакался до бесстыдства! Что скажут люди?» Но у того было оправдание: с горя… Наконец вышел Сердюк из спальни. Старался держаться прямо, не клевать носом. Постоял поодаль от гроба, тупо, безразлично уставясь в угол, — и опять куда-то скрылся…

Всю ночь — при свете маленькой настольной лампы, поставленной на табуретку в углу гостиной, — пробыл Юрка возле матери. Напротив него, по другую сторону гроба, сидели три безмолвные старухи в черном. За полночь две встали, покрестились перед покойницей и с поклонами удалились. А третья не ушла, осталась. Это была соседская старуха.

— Все, соколик… отмучилась твоя мамка на сем свете, — тихо и жалостливо протянула она. — Царство ей небесное, сердешной.

И губы ее что-то зашептали, наверное — молитву… Затем она снова остановила на Юрке сострадающий взгляд:

— Чего же ты, соколик, все молчишь, не поплачешь?.. Гнобишь себя, сердце камнем придавил. Ты поплачь, оно трошки и отойдет, горе… легше тебе станет. Поплачь, соколик…

Перед утром Ирина Ивановна заставила Юрку пойти лечь поспать немного. Но уснуть он не мог, сколько ни пытался, ни заставлял себя. Лежал с открытыми глазами, а в голове стучало: сегодня ее похоронят… наступит день — и ее похоронят… Это всегда делают после полудня… И останется он один на свете. При живом отце — один, круглый сирота. Отцу он потом напишет. А может — и не нужно писать. Пускай себе живет, ничего не зная… Как же теперь жить? У кого искать помощи, защиты, соучастия в твоих делах?.. Кто завтра проводит его в школу? Кто накормит? Сердюк? Этот накормит — кусок поперек горла встанет, подавишься. И напоит — так напоит, что зальешься… Нет, Юрка сам себе заработает на хлеб. Уйдет из школы и поступит работать. Учиться можно и в вечерней, а жить — в общежитии. Многие ребята — такие же, как он, может, немного постарше — там живут. И ничего — в люди выходят… Скоро утро. Сегодня мать похоронят. Вечером ее уже не будет с ним. Даже мертвой не будет!