Поезд на рассвете

— Только что — разнорабочим. А в нашем районе, кстати, как раз и есть училище, которое готовит строителей. Я там бывала по общественным делам, знаю директора. У них отличная учебная база. Есть общежитие, столовая, спортзал… Вот, Юра, и давай договоримся: еще разок все взвесь, обдумай и потом приходи ко мне. А я тем временем съезжу в училище, поговорю с директором, узнаю, смогут ли тебя принять в середине года. Но думаю — примут, пойдут навстречу. В порядке исключения. Надо будет — поможет райком комсомола… Что ты отстал немного — это ничего, дело поправимое. Программу быстро бы наверстал. Подналег бы — и догнал ребят. Верно? Я не сомневаюсь… Ну — пей чай, а то остыл. Давай-ка горяченького подолью… И пирог бери. Это же я сама пекла. Бери, не стесняйся…

Юрку приняли. В группу каменщиков-бетонщиков. На первом практическом занятии он не знал, как держать мастерок и как набирать им раствор, чтобы не капал на ботинки и не летел в разные стороны… В день выпускного экзамена его кладку строгая комиссия признала отличной.

Сразу после ремесленного Юрку и еще несколько ребят определили в шахтостроители. Управление, где их оформили на работу и представили бригадиру, находилось в пригороде, у восточной окраины, участок, на котором надлежало проявить себя новичкам, — километрах в семи. Там, в открытой степи, среди пшеничных полей, на богатых пластах коксующегося угля закладывали мощную современную шахту, так что бригаде каменщиков, а в ней — юному горячему пополнению, было где развернуться, себя показать. Поселили ребят рядом с управлением, в новом общежитии. На работу и обратно возили грузовиком с поперечными, без спинок, лавками в кузове.

Отсюда, из рабочего общежития, бригада и проводила Юрку в армию. До этого он дважды получал бронь — отсрочку от службы: невпроворот было дел у строителей в послевоенном Донбассе. Да все же и за Юркой явилась повестка, и ему протрубили сбор.

…Зарницы отыграли. Они отдалились, утратили силу, стали вспыхивать реже и постепенно угасли. Темной, без единого проблеска, глыбой давило на землю небо, но эта глыба еще не всю влагу выжала из себя и рассеяла. Одним краем, распластанным крылом дождевая полоса зацепила-таки, достала железную дорогу и бегущий поезд. Оконное стекло перед Юркой сперва взялось мелкой рябью, потом — косыми хлесткими штрихами и вскоре заплыло сплошной мокренью. «Достал дождик и нас, — подумал Юрка, понемногу отходя от тяжелых воспоминаний. — В Доле тоже, наверно, идет. Хороший дождик. Большие просторы захватил. Земле — благодать».

Юрка все чаще посматривал на часы и все больше начинал волноваться. Скоро Доля. Скоро он увидит ее. Последние минуты. Последние километры… А дальше, за нею, останется считать перегоны до Ясногорска. Там он, Юрка уже решил, сдаст вещи в камеру хранения и прежде всего пойдет на кладбище, на могилу матери. За два года, что он отсутствовал после отпуска, заросла, наверно, могила дикой травой, оплыла и осела. Пооблезла и краска с оградки памятника. Надо сразу же, в мае, все подправить, привести в порядок… Он и в отпуск-то приезжал в свои края ради того, чтобы побывать на могиле. Ребята, сослуживцы, приглашали к себе домой, в семьи: один — на Киевщину, другой — на Алтай. Но Юрка поехал в Ясногорск.

Отпуск только ждать долго, а пролетает он соколом. Солдатский отпуск пронзителен и краток, как песня походной трубы. Что успел Юрка за десять суток? День отработал в своей бригаде, — стала она, верно, уже другой, обновилась больше чем наполовину; заглянул в школу, в которой не закончил восьмой, — там шел ремонт, пахло краской, известью, учительская была пуста; забежал проведать Галину Федоровну, классного руководителя, но не застал дома, соседка сказала, что учительница отдыхает в селе, у родственников; повидал кое-кого из однокашников по ремесленному, походил и по коридорам училища. В первый день набродился по городу, не пропустив, кажется, ни одной улицы, ни одного перекрестка, сквера, где они когда-то бывали с матерью; посидел на скамейке, под кленами, уже такими большими, во дворе их довоенного дома, перед окнами их квартиры, перед своим окном, в которое к нему каждое утро заглядывало солнце; а потом отсюда, из центра, доехал трамваем до вокзала и пошел на кладбище.

Могила матери — неподалеку от кладбищенских ворот, левей сторожки. Юрка удивился цветам в оградке: на могиле зеленели упругие, плоские, как ножи, листья петушков, цвели гвоздики и незабудки. Юрка повырывал между ними бурьян, взялся выдергивать лишнюю траву под стенками ограды.

Подошел сторож — сутулый костлявый старик в полотняной серой рубахе на узеньком пояске. Поздоровался. Помолчал. Оперся рукой на оградку:

— Хто тут у тебя лежить, сынок?

— Мать.

— Молодая была?

— Да… молодая.

— Эх-хе, — продохнул старик. — Що-то мало теперь живуть молодые. Чего им не хватает?

— А вы не знаете, кто посадил на могиле цветы? — спросил Юрка.

— Кому ж знать, як не мне?.. Приходила в начале лета якась молодица.

— Какая она из себя?

— Гладкая[4], белявая. И дуже вся размалеванная.