Поезд на рассвете

Сели на диван друг против друга. Он с нее не спускал глаз, она — с него. В ее облике Юрка хорошо узнавал черты той милой, очень доверчивой и всегда немного смущенной девочки, какой он запомнил Таню после поездки с матерью в Устиновку, и в то же время черты эти казались новыми, другими, они стали ярче, значительней и как бы завершенней. Взрослая задумчивость в черных, как предвечерние плеса, больших глазах, широкий плавный взмах тонких бровей, певучие линии губ, завитки темных волос вокруг лба и на висках, нежность и чистота загорелых, омытых утренними росами щек делали Танино лицо прекрасным. Таким, по крайней мере, оно было для Юрки… А она, не смея от волнения ничего сказать, искала в нем сходство с тем худым кареглазым мальчиком — рассудительным и серьезным, даже немного замкнутым, который учил ее ловить бубырей, делать кораблики из камышовых листьев, не бояться выстрелов, который так проникновенно, с грустью слушал ее песни и обещал, когда вырастет, непременно жениться на ней. Да где тут! Можно ли было сравнивать? Перед нею сидел плечистый, мужественный парень, прошедший военную науку волевой солдат… Хотя все такими же ясными, излучающими теплоту остались его глаза, по-юношески заостренным — подбородок.

— А знаешь? — вымолвила наконец Таня. — Ты очень похож на свою маму… тетю Люду. Очень.

— Да? Может быть. Чем-нибудь мы всегда похожи на своих матерей… Ты так хорошо ее помнишь?

— Конечно. А ты же помнишь мою?

— Помню.

— Ну вот… А еще ты — точно такой, как на фотографии. Она у меня, прости… Тетя Фекла отдала мне ее. Не будешь обижаться?

— Да чего уж теперь.

— Ну спасибо. — Таня опустила ресницы, разгладила на коленях простенькое ситцевое платье — голубое, со скромным узором из полевых цветов. — Значит, Юра, отслужил свое, да?

— Полный срок, еще и с гаком.

— И куда же ты теперь?

— Куда захочу. Хоть на все четыре стороны… Пока — в Ясногорск. А потом видно будет. Может — в Сибирь, на Братскую ГЭС.

— Вон как… Понятно, — Таня задумалась. — Ты поездом?.. Сегодня или уже у кого-то гостил?

— Сегодня, из Доли. В Устиновке был, у Супрунюков. Привет тебе от них.

— Спасибо… На речку ходил?

— Так, постояли с Трифоном у моста.

— А я там перед маем была. Могилки свои прибрала, цветы посадила…

Помолчали.

— Потом Трифон меня подбросил на своей машинешке, — сказал он.

— И ты сразу — сюда?

— Больше мне некуда.

— И надолго… к нам?

— До вечера. К утру уже надо на поезд.

— В Долю?

— В Долю.

— Так скоро, — грустно вздохнула она. — Куда тебе спешить? Хотя бы на денек остался.

— Да я сразу билет закомпостировал на завтра. Хотел только в Устиновку зайти… потом тебя увидеть и — дальше, напроход.

— А меня — зачем?

— Ну… как друга детства. Узнать, как живешь. Посмотреть, какая ты стала… Может, больше не придется.

— Не заслужила я, Юра, чтобы из-за меня сюда ехать, — отвела она глаза. — Я же тебе про все написала.

— Правда?.. А если не про все?

Она не ответила, смутилась. Но и Юрка не выдал, что ему известно то, о чем не написала Таня, — он промолчал. Затем спросил:

— Как же ты живешь, Танечка?

Она взглядом поблагодарила его:

— Потихоньку. Вот… работаю. Целый день с коровами. А когда дома — воспитываю сынишку.

— Сколько уже ему?

— Три… четвертый.

— И как назвала?

— Семкой… Семеном, как звали моего отца.

— Молодец, — похвалил ее Юрка. — Правильно сделала.

— А про твоего отца так ничего и не слышно? Не разыскал он тебя? Ни разу в армию не написал?

— Ни разу.

— Да-а… Странно все как-то у людей. И многое не понятно… Ну как же можно своих родных бросать на произвол? Это же все одно, что живьем похоронить человека… Ну разве не правда?

— Правда, — подтвердил он. — Я тоже часто об этом думаю… Да сколько ни думай — всего не поймешь.

— Скажи, Юра, — вдруг резко повернулась она, — ты меня совсем презираешь?

От неожиданности и прямоты вопроса Юрка даже растерялся.

— Как «совсем»?

— Ну… никогда не сможешь простить за то… что я тебя не дождалась?

Ни одним, ни двумя словами ответить Юрка не мог. Быть с нею неискренним почитал за подлость. Если бы рубанул бодренько и просто: нет, мол, никакой обиды на нее не держит, презирать — и подавно не вправе, — это была бы полуправда, и Таня сразу бы почувствовала фальшь. Стань он утверждать, что давно простил ее, ни в чем не упрекает, не берется судить, — и Таня решит: она ему попросту безразлична… Поэтому он в свою очередь спросил:

— А чего ты должна была меня ждать? Ведь я тебе даже не писал… А детские обещания — на один день. Кто их принимает всерьез?

— Детские — может, и не принимают. Но когда ты с мамой приезжал в Устиновку, мне уже было четырнадцать лет, и я тогда… только не смейся… влюбилась в тебя. Да-да. И уже не по-детски, а совсем серьезно… А когда семнадцать исполнилось, я уже не переставала думать о тебе. И все ждала — может, опять приедете с мамой… или хоть вспомнишь про меня и напишешь два словечка. А ты молчал. И подумала — забыл меня совсем… Вот и случилось…

— Нет, — сказал Юрка, — я не забывал.

— Чего же ты так долго молчал?

— Сдуру. Тоже думал, что ты меня давно забыла.