Поезд на Солнечный берег

Лаэрт с воплем метнулся из-под сетки лучей, едва не накрывшей его. Прихожая наполнилась дымом, стены стреляли, сходились и расходились, из них сыпались копья и вылетали отравленные стрелы.

— Вампир — друг человека! — визжал Лаэрт. — Ой, мама, караул!

Из пола выросла вампирская душегубка, всосала Лаэрта, захлопнулась и стала ввинчивать ему в сердце осиновый кол, назидательно приговаривая при этом:

— Кол пневматический, усовершенствованный, с алмазной резьбой для придания остроты ощущениям. Действует безотказно, запатентовано фирмой «Стокер и Брэм». Приятного полета! Сладких снов! Пассажиров просят закурить и пристегнуть ремнями стюардесс.

Человек без лица щелкнул кнопкой на пульте. Душегубка выпустила измочаленного Лаэрта. Он стонал и невнятно ругался.

— Итак, где Филипп? — повторил Человек без лица.

— Не знаю! — прорыдал Лаэрт, зализывая раны. — Почему-то все думают, что вампирам нравится, когда им вбивают кол в сердце! А мне, например, не нравится! И вообще, с меня хватит, я устал!

— Его ищут, — сказал Человек без лица, опускаясь на стул. — За него обещана награда. Наверное, мы уже не увидим его живым.

Лаэрт стих и смотрел на Человека без лица испуганными глазами. Он собрался зарыдать, но, заметив выражение на лице хозяина квартиры, передумал. Склонив голову, тот прислушивался к чему-то. Снаружи доносилась невнятная звуковая волна.

— Что это? — спросил Человек без лица.

— Это хоронят Орландо, — пояснил Лаэрт. — Орландо Оливье, помните? Он умер героем. Говорят, это цветы отравили его.

— Нет, — сказал Человек без лица задумчиво, — это трое, которые поднимаются в лифте. Они идут к нам. Они пришли за Филиппом. — Он открыл окно. — Торопись, они уже здесь. Встретимся завтра на старом аэродроме. Знаешь, где это?

— А как же вы? — спросил Лаэрт, замирая от восхищения.

— Обо мне не беспокойся, — сказал Человек без лица. — И найди Филиппа.

— Я постараюсь, — пообещал Лаэрт. — Я…

Но Человек без лица уже закрыл окно.

— Гости. Представители порядка. Трое, — будничным тоном объявила дверь.

— Впустить, — улыбнулся Человек без лица.

Сон сорок четвертый

Филипп пробирался по улице, держась ближе к стенам, чтобы не упасть. Слабость не покидала его, а голова кружилась, как флюгер на ветру. Ветра не было, тяжелый воздух лежал неподвижно, и только по временам в нем вспыхивали пронзительные иглы сирен. Город был болен, город страдал и метался, стеная, но те, кто притаились за наглухо закрытыми окнами домов, не желали слышать его стонов. Два солнца восходили в небе, оно тлело, горело, наливалось алым, и ни на миг в нем не прекращалось подозрительное копошение. Аэробульвары были забиты до отказа, и за иллюминаторами машин бледные люди мечтали о свободе, о том, как они вырвутся из опостылевшего Города, но Город был сжат в кольцо. Да, он был болен, и разладившееся солнце лет двести или триста назад показалось бы трагическим символом судьбы, уготованной Городу и его великолепию. Генерал Дромадур вещал с экранов, убеждая, что опасности нет, и угрожал обрушить громы и молнии на министерство погоды. Слова едва касались слуха Филиппа и, непонятые, улетали прочь. Все плыло перед ним, как во сне.

Юноша словно раздвоился: душа жаждала движения, но тело, изломанное долгой болезнью, молило о покое. Ноги передвигались словно деревянные, и все-таки душа вела за собой тело. Мозг принадлежал обоим; он походил на черно-белое шахматное поле, на котором сражались паладины души и приверженцы тела, рубя, кромсая и опровергая друг друга.

— Посмотри, какая мягкая мостовая. Какой прелестный уголок! Да-да, надо лечь и уснуть. Мы так устали, не правда ли, Филипп? Ужасно! — вещал солдат-подхалим неопределенного цвета. — Отдохнуть, отдохнуть…

Но с фланга уже стремительно налетала неприятельская кавалерия верхом на слонах и, врубаясь в ряды телесных сторонников, производила среди них весьма значительные опустошения.

— Вперед! — вопил офицер — сторонник души. — Не останавливаться! Раз-два, раз-два! Я вас! Филипп, мы с тобой! Не слушай этих лопухов, этих лодырей, этих оборванцев (он уже насадил противников на пику, и они свисали с нее, точно шашлык). Главное — движение! Слушай мою команду! Ать-два-три! — И он дудел на трубе какой-то невыносимый для уха призыв.

Филипп споткнулся и едва не растянулся на мостовой. Всё смешалось и исчезло. Пусто и гулко, как под куполом, стало в голове, и в эту пустоту струился звук его сердца, точно песчинки в песочных часах, отмеряющие вечность. Молодой человек стоял на изгибе улицы, а перед ним, ослепительно сияя в лучах двух солнц, красовался громадный дворец из чистого хрусталя. Все его этажи играли один и тот же мотив, жуткий и заунывный, — траурный марш. Филипп сделал шаг назад.

«Это не он. Это не мой дом».

Дворец умолк и, казалось, разглядывал незнакомого бродягу. Филиппу стало зябко, он засунул руки в карманы. Роскошный черный аэромобиль перед входом поджидал хозяев, распахнув дверцы.

Филипп оглянулся — вокруг не было ни души.