Поэзия Приморских Альп. Рассказы И. А. Бунина 1920-х годов

…В Париже ночи сырые, темные, розовеет мглистое зарево на непроглядном небе, Сена течет под мостами черной смолой, но под ними тоже висят струистые столбы отражений от фонарей на мостах, только они трехцветные: белое, синее, красное – русские национальные флаги (7; 38).

Дневник, запись от 10 апреля

…Возвращался – пустые улицы и переулки после дождя блестят, текут как реки, отражая длинные полосы (золотистые) от огней, среди которых иногда зеленые. Вдали что-то церковное – густо насыпанные белого блеска огни Place Concorde. Огни на Сене – русские национальные флаги[250].

В контекст дневника мимолетная зарисовка площади Конкорд входит беглым воспоминанием о родной стране с ее исчезнувшими флагами, так похожими на французские. В «Позднем часе» пейзаж становится резче в красках, теряет связь с конкретным парижским местом – Place de la Concorde, в рассказе говорится сразу о нескольких мостах через Сену, о Париже и Сене вообще, город расплывается в отражениях, будто бы готовясь к преображению.

Описав обширный круг, соединяющий восток и запад, две страны и два континента, рассказ опять устремляется в тот же далекий провинциальный город:

Тут на мосту фонарей нет, и он сухой и пыльный. А впереди, на взгорье, темнеет садами город, над садами торчит пожарная каланча… (7; 38).

Кажется, что сон, мечта не сразу, а постепенно овладевают сознанием героя. Текст строится по законам поэзии, он скреплен серией повторов и весь «прошит» пунктиром заглавия: словосочетание «поздний час» повторяется от начала к концу в прямом или несколько редуцированном виде четырежды[251], а между повторами размещены следующие друг за другом картины, и их равномерное чередование задает ритм, соотносит между собой разные времена и пространства, позволяя им наслаиваться, «выплывать» друг из-за друга.

В конце третьего абзаца (когда заграница уже во второй раз уступает место России) перед нами появляются зарево огня и как будто тот же, но и немного другой русский город:

Горело далеко, за рекой, но страшно жарко, жадно, спешно. Там густо валили черно-багровым руном клубы дыма, высоко вырывались из них кумачные полотнища пламени, поблизости от нас они, дрожа, медно отсвечивали в куполе Михаила Архангела. И в тесноте, в толпе, среди тревожного, то жалостливого, то радостного говора отовсюду сбежавшегося простонародья, я слышал запах твоих девичьих волос, шеи, холстинкового платья – и вот вдруг решился, взял, весь замирая, твою руку… (7; 38).

Повествование «Позднего часа» дается в двойной оптике – точные и четкие воспоминания перебиваются неясными и обобщенными образами, кажется, что рассказчик без усилия помнит все до мелочей, и в то же время будто с трудом представляет что-то далекое и неопределенное. Переживание города «здесь и сейчас» то сливается с городом в памяти и в прошлом, то, напротив, отделяется от него. Неглубокая река превращается в судоходную, июльское возвращение на родину[252] на месяц «отстает» от августовских воспоминаний о счастливом давнем лете, случившемся на заре жизни («И ночь была почти такая же, как та. Только та была в конце августа» (7; 39)).