Поэзия Приморских Альп. Рассказы И. А. Бунина 1920-х годов

Почему же связь с реалиями, «документальные» кадры повышают лиризм текста, а не прозаизируют, не конкретизируют его, как могло бы случиться? Во-первых, потому что связь эта неявная. Бунинские тексты моделируют очень зримые пространства, которые буквально «втягивают» читателя, заставляя его внимательно всматриваться в детали, мысленно представлять подробнейшие картины[261]. Сочетание конкретности, «документальности» с обобщенностью и неопределенностью заключает в себе выразительный художественный эффект. Во-вторых, похожие мотивы (в нашем случае «елецкие») в разных текстах подталкивают читателя к установлению, пусть зыбких, но все-таки параллелей, связей между текстами. В «Позднем часе» повествование ведется от лица вымышленного героя, но в «Жизни Арсеньева», с которой перекликается рассказ, те же мотивы автобиографичны, следовательно, и на героя «Позднего часа» ложится тень автобиографизма. Пространственные векторы настолько сильны, что они как бы устремляются за пределы текста, к реалиям, будто бы личность автора, его родные места, – это своеобразный «тайник», на который наводит художественный рассказ. Думается, не случайно, называя в художественных текстах имена разных городов, Бунин скрыл название того города, который был ближе всего к его имению, к его дому. Скрытое имя делает образ города еще более притягательным, биографический подтекст творчества Бунина еще более актуальным. Столь же пристальное внимание к личности автора характерно и для лирики, которая не повествует о конкретных событиях, концентрируясь на отвлеченных эмоциях, но при этом направляет интерес читателя к личности и биографии поэта.

В «Позднем часе» Елец не равен самому себе; похожие, но не одинаковые рельефы одних и тех же мест не являются, как мы уже говорили, результатом случайного неразличения образов памяти и воображения. Писатель разделяет два города, город памяти и город воображения, и читатель имеет возможность заметить разность между ними. Елец юности – шумный и живой; свидания героя и героини проходят в окружении толпы или в чьем-то присутствии хотя бы на дальнем плане: в первый раз герой целует руку возлюбленной на пожаре, «среди тревожного, то жалостливого, то радостного говора отовсюду сбежавшегося простонародья» (7; 38); во время свидания в саду город, казалось бы, спит, но слышно, как «бродит по ночному веселому городу старик с колотушкой» (7; 40). Тот город, в котором, переместившись из Парижа, очутился рассказчик, напротив – тих и безлюден, причем эта тишина и безлюдье замечаются не сразу, а настораживают постепенно. В первом абзаце город уже пуст: «…и никто не встретит меня» (7; 37), но поскольку речь идет о «позднем часе», то кажется, что фраза мотивирована ночным временем, однако и позже рассказчик не услышит ни одного звука, не встретит ни единой души, устремляясь от моста к кладбищу. Тогда-то и становится понятно, что герой идет по мертвой земле, по городу-Некрополю, а описание Некрополя наложено на описание живого, радостного и шумного Ельца, оставшегося в далеком прошлом.

Подобные моменты разделения пространств в одном континууме иногда удается зафиксировать в текстах лирической природы. Так, по мнению Ю. Н. Чумакова, XXXV, XXXVI–XXXVII строфы 4-й главы «Евгения Онегина» позволяют заметить идентичность дома автора и дома Онегина в деревне: «автор (и это хорошо видно в тексте романа) фактически вселяет Онегина в собственное поместье, а затем одновременно оказывается живущим там же. Конечно, в поэтическом тексте они живут каждый в своем доме, но автор, поставив строфы рядом, обыграл множественность своих обликов, намекнул, что реально-жизненной основой эпизода является сельцо Михайловское, узнаваемое по разрозненным чертам и деталям»[262]. В «Позднем часе» более чем достаточно намеков на реальный Елец, но это не отменяет художественного обобщения, а лишь укрупняет его смысл. Разные планы города едины, но и несводимы один с другим, причем они восприняты только одним героем (а не двумя, как в романе Пушкина), и «я» этого героя-рассказчика получает множество ипостасей: Я-в мечтах, Я-в воспоминаниях, Я-в прошлом, Я-в молодости, Я-сейчас, на пороге смерти. Не случайно нетождественность внутри «я», расслоенность «я» – одна из ведущих тем этого рассказа: «худой юноша в серой куртке и в щегольских панталонах со штрипками; но разве это я?» (7; 39)[263].

Осторожное (а у Бунина даже тщательно замаскированное) наведение на реалии не только не превращает художественный текст в документальный, напротив, оно усиливает абстракцию поэтического мира. «Сколки» реальности, ее образы словно вторгаются в уже сформированный и самоценный художественный континуум, украшая и укрепляя его, подчеркивая его границы.

Звезда и камень