Погасни свет, долой навек

Франк выбежал, оставив покупки на столике. Элинор сделала глубокий вдох, переборола мысль, что прикасается к трупу (это всего лишь гипноз, глубокий-глубокий транс), занялась сперва рукой, успевшей покрыться волдырями. У Дамиана были красивые аккуратные руки с длинными изящными пальцами, без каких-либо мозолей. Даже на среднем пальце не было мозоли от пера, словно он никогда за него не брался. И ногти длинные, чуть заостренные. Все верно, он ведь исхитрился оцарапать Элинор щеку до крови. Закончив с рукой, Элинор смочила кусочек бинта в резко пахнущем настое и занялась обожженной скулой. Этот ожог выглядел даже хуже, на мгновение Элинор показалось, что лицо обожжено до кости. Она осторожно приложила бинт к ране. Дамиан дернулся.

– Ащщщщ!

Элинор подскочила на месте и выронила бинт на ковер.

– Больно. – Дамиан приоткрыл глаз и посмотрел на нее.

– Си-сидите смирно! – выдавила Элинор. – И не пугайте меня больше!

– Действительно больно, – пожаловался Дамиан.

Элинор взяла новый кусочек бинта и принялась обрабатывать рану.

– Если будете капризничать, я позову Франка, чтобы он держал вас.

– Не нужно Франка, – неожиданно серьезно сказал Дамиан. – Слишком больно.

– Он может хотя бы посочувствовать вам, – сказала Элинор неодобрительно. Дамиан сидел неподвижно, скосив на нее глаза, и она предпочла поскорее закончить перевязку. – Вот. Вы ведь… друзья, насколько я поняла.

– Мы не друзья, – осторожно покачал головой Дамиан. – Мы – кое-что большее, и именно поэтому я не хочу, чтобы Франк видел меня таким.

– Пф-ф, – отозвалась Элинор.

Дамиан поднялся, медленно, неловко, и подошел к камину. Подбросил углей и снова разжег огонь. Он был по-прежнему восково-бледен и оттого в красноватом свете пламени казался призраком из театральной постановки.

– Прощай! Прощай! И помни обо мне! – зловеще продекламировал Дамиан.

Элинор вздрогнула. Уж не читает ли он мысли? Этого еще не хватало.

– Для большинства людей, дорогая Элинор, – сказал Дамиан совершенно иным тоном, – сочувствие – это с постным видом, приличествующим случаю, сказать на похоронах: «Мы глубоко соболезнуем вашему горю». Для Франка же сочувствие… проявляется буквально. Не судите его строго. На самом деле мы глубоко друг к другу привязаны.

– Как скажете, – кивнула Элинор. – Я все-таки заварю чай.

– Мне лучше кофе, – попросил Дамиан.

– Вы пьете его слишком много.

– Стараюсь меньше спать, – криво улыбнулся Дамиан.

Элинор спорить не стала, пожала плечами и вышла.

* * *

– Как ты?

Дамиан, все еще стоящий, ухватившись за каминную полку для надежности, обернулся и посмотрел на Грегори. Святые угодники! Дорогой старший братец был встревожен, и по-настоящему! Мысль об этом согревала неожиданным образом, как несколько минут назад грела забота Элинор. Уже давно о нем не беспокоился никто, кроме Франка.

– Сносно. – Дамиан медленно выпустил из рук опору, шагнул назад и упал в ближайшее кресло. – Вру. Все болит. Что произошло?

Грегори сел рядом и коснулся запястья брата, пытаясь нащупать пульс. На виске его беспокойно билась жилка. Дамиан хотел сказать, что любые попытки бесполезны, его сердце едва стучало, но промолчал.

– Да как тебе сказать… моя экономка попыталась убить моего младшего брата, – покачал головой Грегори. В уголках губ спряталась улыбка, как в детстве. – И оказывается чудовищем, о котором я никогда не слышал. Сам я видел лишь, как она исчезла буквально в мгновение ока, но вот мисс Кармайкл, кажется, его видела, это монстрище.

Слово «монстрище» пришло оттуда же, из счастливого детства. Дамиану оно понравилось. А слова об Элинор заставили одновременно поежиться от легкого страха и от предвкушения. К сожалению, боль мешала связно мыслить, и все чувства были лишь слабыми отголосками себя самих.

– Дай мне морфий.

– Зачем тебе? – Грегори нахмурился, посмотрел на брата встревоженно. Он никогда не одобрял ничего затуманивающего разум. Даже в веселые студенческие годы он ухитрялся держаться подальше от сомнительных компаний, увлеченных наркотиками и прочими экзотическими способами познать себя.

– Затем, что мне ужасно больно, и лишь хорошее воспитание не позволило вопить благим матом при даме. Ау… – Дамиан застонал, хотя это никогда не помогало. – И я хочу, чтобы при нашем разговоре присутствовал Франк.

– И?

– Он очень многое пережил в детстве, – неохотно ответил Дамиан, – а теперь еще побывал на месте убийства. С него хватит. Он – ребенок, и я не желаю мучить его.

– Вот как… – протянул Грегори.

– А ты что себе выдумал? Что мы – любовники? – хмыкнул Дамиан. – Я бы, конечно, рад похвастаться эдак по-мужски своими любовными победами, но… Как там у Китса? «Будь скамьей мне, дерн могильный»[24].

Неохотно, хмурясь, Грегори поднялся, вышел из гостиной, а вернувшись спустя пару минут, сделал ему укол морфия. Боль утихла понемногу. Опираясь на руку брата, Дамиан дошел до кушетки и лег, положив под голову вышитую подушечку.

– Я не злоупотребляю этим, не думай.

– Хм, – только и ответил Грегори.

– С ума сойти! Ты даже хмыкать умеешь неодобрительно! – рассмеялся Дамиан.