Погибшее открытие

— Агент N-ского страхового общества, такой-то… А вы, кажется — господин следователь и изволите вести дело об убийстве Ключинского?

— Да, — говорю. — Что, уж не хотите ли меня застраховать на случай моего собственного убийства?

Смеётся.

— Нет, я собственно к вам по другому поводу. Мне желательно было бы узнать, не имеете ли вы каких-либо подозрений, или хотя бы отдалённых каких-либо предположений или даже намёков на то, что здесь имело место не убийство, а… самоубийство?

— Нет, — говорю, — об этом могу вам это сказать, так как, сие и не секрет: самоубийства не было. А разве он у вас был застрахован?

— Да, — отвечает. — И притом на такую сумму, что для общества очень важно выяснить, есть ли хоть какая-нибудь — даже самая ничтожная — вероятность самоубийства, что снимало бы с общества обязанность платить премию. Дело в том, господин следователь, что брат его, единственный его наследник, весьма торопит нас с получением премии.

— А велика ли премия?

— Сорок тысяч.

— Ого-го! — только и мог я сказать.

«Вот так новость!» — думаю.

Ну, натурально, давай его расспрашивать, деликатно этак — понимаете? — чтоб ему казалось, что я вовсе не расспрашиваю, а давно уже сам всё знаю. Совестно ведь!.. Оказывается, этот господин успел уже побывать раза три в Воскресенском и узнал куда больше моего! Прежде всего, выяснилось, что Владимир перед смертью был безумно влюблён… ну, в кого вы думаете? Да в эту самую учительницу, которую я встретил на дороге! И как у меня при встрече с ней сердце не ёкнуло?

Дальше. Владимир ей сделал формальное предложение, и она ему отказала «в виду недостатка чувств к нему и разницы идеалов». Как вам это понравится: «разница идеалов»?..

Наконец, этот самый агент узнал, что они виделись несколько раз в сарае, куда он её вызывал светом в оконце. Вот когда, наконец, табуреты-то в сарае и выяснились!

— Видите ли, господин следователь, вот все эти данные, которые вам, без сомнения, не хуже моего известны, — закончил агент, — и заставили меня, т. е. страховое общество, предположить, что может быть, тут есть возможность как-нибудь за самоубийство ухватиться?

— За самоубийство ухватиться? — переспросил я. Но мысли мои, смею вас уверить, в эту минуту были очень далеки от интересов страхового общества!

— То есть, конечно, не «ухватиться», — поправился он, — а… словом, мы желали бы знать ваше об этом компетентное мнение, если, конечно, это не тайна…

Агент поджал губы так важно и глубокомысленно, что упаси ты меня Господи!

— Слушайте, говорю я ему, — если это самоубийство, то где же орудие, которым оно произведено? Ведь нельзя же выстрелить из портсигара или подсвечника! Или, может быть, вы думаете, что оконце…

Агент мой вздохнул с разочарованием.

— Нет-с уж, какое там оконце! — говорит. — Я пробовал через него лазить…

— Ну и что же?

— Да только пиджак новый разорвал… Так как же, — говорит с унынием: — не самоубийство?

— Братоубийство! — хотел я ему закричать. Да ещё такое, что все газеты ахнут!

Но, конечно, я этого ему не сказал, а только отрицательно покачал головой.

— Ну, так извините, что побеспокоил… Убийство нас совершенно не устраивает. Честь имею кланяться!

Я, было, уже распрощался с ним, но потом вовремя вспомнил.

— Слушайте, как вас?.. Каким вы образом разузнали про всю эту музыку с учительницей?

Он остановился, ухмыльнулся… ну и шельма этот страховой Пинкертон!.. и говорит:

— А это, извините, уж наша профессиональная тайна. Кажется, госпожа учительница по молодости лет не совсем правильно ещё разбирается в людях. Похоже, что она кого-то ждала из Петербурга… произошла маленькая путаница с фамилиями… А, впрочем, моё почтение!

Вы представьте себе, какие у меня только подозрения возникли, когда я всё это услышал. Ведь найдена была цель убийства! Самое нелепое в этом деле была бесцельность преступления! На следующий же день я вытребовал на допрос и Ключинского, и красивую учительницу.

Первым пришлось мне допрашивать его. Явился он на этот раз совсем иным — мрачным и угрюмым.

Прежде всего, я его поисповедовал насчёт того, как он провёл время между семью часами вечера пятого декабря и десятью утра шестого. Оказывается он почти всё «забыл».

Это за две-то недели времени!

— О чем вы беседовали с братом во время прогулки?

— Не помню.

— Когда брат ушёл, куда вы пошли?

— По дороге… Кажется, по дороге.

— Не было ли слишком темно для прогулки?

— Не помню.

— Даже и этого не помните? Так-с. Ну, а встали вы на следующий день, в котором часу?

— Часов в девять, в десять… Право, не помню.

Подумав немного, однако, он прибавил:

— Кажется в половине десятого.

— Известно ли вам было пятого декабря, что ваш брат был застрахован и на какую сумму?

Поморщился с отвращением.

— Было известно.

Это меня, признаюсь, озадачило. Человек мог вполне безнаказанно соврать и на этот, и ещё на несколько весьма компрометирующих его вопросов. А, однако, ответил откровенно правду.

— Известно ли вам было намерение вашего брата жениться на учительнице, госпоже…