Погоня за ветром

Почасту и брать-то в сёлах было нечего. Впрочем, ближе к зиме Варлаам стал замечать, что крестьяне мало-помалу обустраиваются, что жизнь в деревнях начинает налаживаться, людины обновляют разорённые жилища, обзаводятся скотом, кое-где появляются даже добрые лошади для работ на пашне. Выходит, воистину, отошла прочь ратная гроза. Но надолго ли?

В начале зимы, едва установился твёрдый путь, Варлаам отправился к матери во Владимир-Волынский. Он хотел уговорить её продать дом и переехать к нему в Перемышль.

...Медленно скользили по заснеженному шляху полозья саней. Посадник велел ехать не спеша, беречь лошадей. В затянутое бычьим пузырём оконце возка он видел запорошенные ветви дерев — голые у дубов, мохнатые и зелёные — у сосен. Вспомнилось внезапно, как на одном из таких дерев едва не повесили его литвины. Как наяву, услышал он гневные слова Альдоны, ощутил холод вьюги, увидел Маучи, побратима, спасшего его от неминуемой погибели. Сколько разных людей довелось встретить Варлааму на жизненном пути, многие из них стали ему родными, близкими — и скольких из них уже нет на земле! Нет ни Альдоны, ни Маучи, ни Тихона.

Неподалёку от Владимира, возле берега окованной ледяным панцирем Луги, нагнали Низинича широкие сани с обшитым тёмно-вишнёвым лунским сукном гробом. Сани сопровождала длинная вереница всадников, крытых возов и телег. Ехали, понурив головы, седоусые воины, монахи в чёрных рясах, громко причитающие жёнки.

Варлаам выбрался из возка, снял с головы поярковую шапку, окликнул молодого румяного мужика, правящего лошадьми на одной из телег:

— Скажи, добрый человек, кто умер у вас? Кого хоронить везёте?

— Али не ведаешь ты ничего?! Князь наш, Владимир Василькович, почил в Бозе, — угрюмо бросил возница.

В приглушённом голосе его слышалась скорбь.

Варлаам перекрестился и, пропустив поезд, отправился вослед ему по истоптанной дороге к городским валам.

...Мать, в чёрном вдовьем повойнике, упала ему на грудь и тихо заплакала.

— Полно, полно, матушка. — Варлаам, стараясь успокоить, гладил её по судорожно вздрагивающей голове.

Почему он так мало делает добра для своих близких?! Почему так редко приезжает сюда, в родной Владимир, почему почти не думает о своей матери, несчастной, одинокой вдове, у которой, кроме него да далёкой сестры, о коей давно ни слуха ни духа, нет больше никого на всём белом свете?!

Становилось и стыдно, и неловко, но все эти чувства перевешивала безмерная жалость к матери, сухонькой, маленькой старушке, так крепко обнимавшей его. Жалость эта растекалась по телу и вызывала в членах мелкую дрожь. Не выдержав, Варлаам беззвучно разрыдался. По щекам покатились слёзы, он смахивал их пальцами и, ласково прижимая к себе плачущую мать, шептал:

— Мамо! Матушка моя!

После, утерев слёзы, мать и сын сели за стол в горнице. Холопка поставила перед Варлаамом глиняную миску с дымящейся ухой. Старая Мария, цокая беззубым ртом, стала рассказывать:

— Наш-ти князь, Владимир-ти свет Василькович, вельми занемог, слёг в Любомле. Вся нижняя часть лица у его выгнила, зубы повыпадали. Лежал князь-ти в немощи великой. Почти и есть ничего не мог. Велел грамотицу начертать, передал по коей земли-ти свои и стол Мстиславу Данилычу. А Льву-ти послал сказать: так, мол, и так. Не зарься на моё-ти. Ну а Лев и отмолвил: мне, баит, дай Бог своё удержати. О чужом и помышлять не могу при нынешней-ти трудноте.

А сам меж тем послал в Любомль бискупа свово, Мемнона. А Мемнон-ти хитёр вельми. Ну, и начал он у постели болезного-ти князя Владимира всяко юлить. Сказывает: дай, мол, на помин души покойного князя Данилы и сынов его почивших, Романа и Шварна. Хоть на свечу, чтоб пред гробами их поставить. Ты-ти, мол, князюшко, ни разу у их могилок-ти в Холме и не побывал. Дак завещай Льву Берестье.

Ну, князь Владимир силы в собе нашёл, кликнул бояр ближних, вырвал клок соломы из постели, на коей лежал, да и отмолвил сему лукавому Мемнону: «Не дам! Ничего-от ни вашему Льву, ни сыну еговому не дам! Ни даж вот такого пучка соломенного! Отъедешь ты. Мемнон, во Львов, дак вопроси князя Льва: а он что дал на помин души князя Войшелга?!»

Вот каков князь наш был!

Ну, и отъехал Мемнон ни с чем. А князь Владимир позвал к собе тогда князя Мстислава да повелел завещанье огласить. Княгине-ти своей, Ольге Романовне, выделил град Кобрин на Припяти. Питомицу свою, Изяславу, такожде сёлами наделил. И наказал, чтоб княгиню и княжну никто не обижал и не неволил. Еже, мол, не захощет княгиня, дак чтоб силою в монастырь ни Мстислав, ни кто иной не смел её постригать. И княжну Изяславу чтоб не смели замуж супротив воли её выдать. На том крест святой князь Мстислав целовал.

А после прознал-ти князь Владимир, при смерти лёжа, будто уже отдал Мстислав по слабости и легкомыслию градок Всеволож своим боярам, и те тамо лихоимство великое чинят. Тогда вдругорядь призвал князь Владимир Мстислава в Любомль и сказывал гневно, превозмогая страданья:

«Я жив ещё покуда! Почто распоряжаешься в градах моих?! Ведай: иной есть брат у мя — Лев. Ему стол волынский отдам!»