Погоня за ветром

Ну, Мстислав каялся, слёзы лил, на коленях стоял, длани целовал брату двоюродному, молил о прощеньи.

Простил его Владимир-ти, благословил на княженье волынское. И в ту же нощь, декабря на десятый день, в муках Иововых, скончал князь Владимир живот[227] свой.

Положили его во гроб. Вельми убивалась по нём вдова его, Ольга Романовна. Сестра его, Ольга, черниговская княгиня, такожде рыдала. Вдовица длани к небесам возводила и причитала: «Князь мой возлюбленный! Воистину, нарёкся ты Иоанном!

Всею добродетелью был ты подобен ему! Сколько оскорбляли тебя родные, и николи не воздавал ты им зло за зло! Как жить мне без тя на белом свете?»

Нынче же привезли гроб с телом князя во Владимир, положили в соборе Успения Богородицы. Много сребра и богатства нищим раздали, по веленью покойного. Тако вот, сыне.

Мария, окончив рассказ, всхлипнула.

— Откуда тебе всё это ведомо, мать? — с удивлением спросил Варлаам.

— Да все в городе токмо о сём и бают-ти. Ещё Пётр, купец луцкий, кум наш, заходил намедни. У его дружок отроком у Мстислава служит. А князь-ти Мстислав из Луцка давеча примчал. Стоял у гроба на коленях, рыдал, и два сына его, Данила и Владимир, с им вместях были-ти.

— Ну так. Жаль, конечно, князя Владимира. Добр и справедлив он был. И землю свою берёг.

— Дак уж, как не жаль. Молод ить ещё был. Как ты, верно.

Варлаам невольно улыбнулся.

— Всё меня молодым почитаешь, матушка. Да много младше меня Владимир. Он ведь после Батыева нашествия родился, ему и пятидесяти, наверное, не исполнилось. Ну, конечно, так и есть, — подтвердил Низинич, прикинув в уме. — А мне, мамо, уже пятьдесят третий годок идёт. В бороде седой волос, вокруг глаз морщины. Как час-другой в седле потрясёшься, так спину ломит. Не то уже здоровье.

Мария завздыхала, закрестилась.

...Варлаам, проголодавшись с дороги, жадно и быстро ел, обжигая уста. Долго думал, как начать с матерью нелёгкий разговор о переезде.

Наконец, решившись, выпалил всё вмиг, разом:

— Матушка! Одна ты здесь. Сестра моя далече, глаз не кажет которое лето. Переезжай к нам в Перемышль. Сохотай тебе рада будет. Помнит доброту твою по прежним временам. Тяжело ведь в одиночку век вековать.

— Твоя правда, сын, — на удивление спокойно отмолвила старая Мария. — Тяжко тако-то вот. Но, мыслю, в тягость я вам с Сохотай буду. Старая, немощная.

— Матушка! — воскликнул Низинич. Да ты посмотри вокруг! Бог весть, что теперь во Владимире створится. А если князь Мстислав стола не удержит? Что тогда? А если литвины нагрянут? Со мной, в Перемышле, спокойней тебе будет. Город и укреплён лучше, и князь Лев помирать пока не собирается. — Варлаам старался говорить веско и убедительно.

— Твоя правда, сын, — повторила Мария. — Видно, в самом деле ехать мне с тобой надоть.

Она снова вздохнула, уронила голову на морщинистые, худые руки, разрыдалась.

— Тяжко бросать-ти всё. Тут могилка отцова... Дом, в коем, почитай, с полсотни годов прожили-ти! Тяжко, сыне! — пробормотала она сквозь слёзы.

— Мать! Ты успокойся. Понимаю: тяжело. И мне тоже нелегко. Но жизнь вспять не повернуть. Дом продать придётся да ехать. Ну, с холопами сама разберёшься. Кого оставишь, кого на волю отпустишь. То тебе решать.

Варлаам знал, что мать со своим практичным, цепким умом долго горевать не будет, и если она только решит, то не мешкая продаст дом, соберётся и поедет с ним в Перемышль, Но сейчас было не время настаивать, спорить, торопить. Он потупился, встал и покинул горницу. Выйдя во двор, Низинич всмотрелся в вечернюю темноту. Светила луна, шёл снег, где-то вдалеке глухо выла собака.

На сердце было печально и тоскливо.

87.

С владимирским домом дело потихоньку сладилось. На исходе зимы нашёлся добрый покупатель — богатый купец из соседнего Возвягля, промышляющий продажей шерсти на рынках Кракова и Праги. Старая Мария долго откладывала отъезд, всё плакала и жалобно причитала. Никак не могла вдова Низини расстаться со ставшим ей родным городом в излучинах болотистой Смочи, со двором, на котором, по сути, прошла большая часть её нелёгкой жизни, с могилкой мужа на городском кладбище за воротами.

Но час прощания неумолимо приближался и, наконец, пробил. Ударив по рукам с купцом, Варлаам усадил мать в крытый возок, в котором жарко топила маленькая дорожная печь, и велел возничему трогаться.

Кони проехали мост через Смочь, спустились к низкому берегу Луги. Завывал ветер, мела позёмка, возок скрипел полозьями по зимнику.

Оба, и мать, и сын, то и дело, не сговариваясь, высовывались в двери и оглядывались на удаляющийся город. Любовались напоследок стройным Успенским собором со свинцовыми куполами, взирали на верха колоколен, на бревенчатые избы посада. Они чувствовали, знали, что покидают Владимир навсегда.

Но вот город исчез за поворотом дороги. Низинич откинулся на спинку лавки. На душе у него стало как-то тихо и спокойно. Уставший за последние дни, наполненные нескончаемыми хлопотами, он вскоре задремал.