Погоня за ветром

Альдона, сдёрнув рукавицу, ухватила десницу мужа. Ей было мерзко, гадко смотреть на унижение этой властной вздорной женщины.

— Ишь, как воет! Кобеля увели, дак! — услышала она за спиной шёпот кого-то из гридней.

В этот миг нежданно вспомнились ей слова Варлаама, сказанные в ночь праздника Лиго на озере Гальве: «Глупо всё это, Альдона. Вот так, в камышах, тайком. Или как иные — всю жизнь лазят по подворотням, прячутся по углам, целуются в тёмных переулках. Любовь, пусть и телесная, иною должна быть — открытой, прямой, безоглядчивой».

Ведь он был нрав. Так неужели... Неужели он, слуга-отметник Льва, настолько чище, возвышеннее, умнее этой жалкой крикливой жёнки, этой развратницы, столько времени властвовавшей над ней и её слабым мужем?! А может, он вовсе и не отметник? И не татары, а Бог не допустил его гибели там, на речном берегу?

Как-то совсем нежданно овладели душой Альдоны сомнения. Но не время было предаваться сторонним думам. Обещав себе, что обязательно во всём разберётся и всё выяснит, молодая княгиня обратила взор на мужа.

Она едва не вскрикнула от ужаса, не узнав Шварна. Усы молодого князя грозно топорщились, глаза горели огнём, он с ненавистью и злобой смотрел на жалобно причитающую у его ног мать. Грубо оттолкнув её ногой, он повернулся к Морицу и приказал:

— Боярину Григорию ссечь мечом голову! Нынче же, на рассвете, за городом. Труп бросить в ров. Во пса место!

Не обращая более внимания на отчаянные вопли Юраты, он быстрым шагом вышел из ложницы. Альдона поспешила следом, не зная, радоваться ей или ужасаться внезапной перемене в муже.

Уже дома, в княжеских хоромах, Шварн сказал ей:

— Видала, во что мать моя превратилась?! То он всё, вражина! Потаскухой сделал вдову Великого Даниила! Да за такое убить мало! Как думаешь, что мне топерича с матерью деять? — вдруг спросил он.

— Решай сам, — пожав плечами, отозвалась Альдона.

— Постричь её надо. Иначе позору не оберёшься, — мрачно заметил Шварн.

Альдона снова передёрнула плечами. Ей не было жаль Юрату, но думала она сейчас о другом. Что, если бы про её встречу с Варлаамом на озере Гальве стало известно? Тогда... Она пыталась отбросить мысли о своём грехе, но не могла. В голове стучал язвительный гадкий вопрос: «А чем я её лучше?»

На вопрос этот молодая женщина не находила ответа.

34.

Жуткое зрелище запустения, разрушения, гибели открылось глазам Варлаама, когда въехал он вместе с отрядом Маучи в Киев. Посреди укутанных пеленой снега холмов сиротливо возвышались заброшенные руины некогда цветущего города, который древний летописец называл «матерью городов русских». Вот показался по левую руку Копырёв конец, когда-то густо населённый район Киева, место, где селились знаменитые на весь мир искусники. Теперь же возле разломанной пороками и камнемётами стены скромно притулился нестройный ряд жалких лачуг, топящихся по-чёрному. Возле берега скованной льдом Киянки Варлаам заметил утлые полуземлянки, возле них несколько женщин несли на коромыслах наполненные водой вёдра. Какой-то чернобородый мужик в рваном тулупе и шапке-треухе окинул проезжающих мимо всадников недобрым, косым взглядом. Кто-то из татар, выхватив плеть, полоснул его по спине. Мужик, втянув голову в плечи, поспешно юркнул в узкий прогал между лачугами.

Через Львовские ворота Варлаам и его спутники въехали в город Ярослава. Здесь тоже царила пустота, в вышине с карканьем летали вороны, на месте некогда роскошных теремов, соборов, монастырей валялись груды почерневшего дерева и разбросанного в беспорядке камня. Один собор Святой Софии величаво возносился к небесам, напоминая о былой красоте и богатстве славного великого города. Розовой нарядностью веяло от стен и колонн собора, свинцовые купола его ласково серебрились в свете дня, сверкали золотом кресты. Но вид древнего храма вызывал в душе у Варлаама чувство глубокой тоски и глухого отчаяния. Собор был ветх, цвета и краски его казались померкшими, отмирающими, в серебряном блеске куполов сквозила тупая, унылая безнадёжность.

«И это — София?! Это — Великого Ярослава наследие?! Господи, неужели всё погибло, всё истаяло навеки?! И мы, русичи, обратились в рабов ордынских, униженно вымаливающих милости у варваров?!» — думал Низинич, медленно проезжая вокруг собора.