Поговорим о странностях любви

Херувимы еще раз переглянутся. Ты торопливо вывернешь сумку и дашь им на чай.

Старший херувим сгоняет младшего в ближайший, всего три вечности отсюда, «Гастроном», а сам просипит:

— Сказывали, у тебя был человек в другом городе…

— Был, — ответишь ты. — А может, и не было… Вас не касается.

Херувим вытрет лоб, упревший под тесноватым нимбом:

— Да не в этом грех! А в том, что ты его изводила. Не писала ему, сердешному. Не была ласкова с ним. И за этот грех тысячу лет будешь писать ему письма раскаленной авторучкой на горячей бумаге!

Намек поняла? Уже месяц от тебя ни слова!

С.

* * *

Признавайся: приезжала ты или нет? Я не шучу! Если бы не окурок с алым следом, который я сегодня нашел под столом, и не ракушка, прилепленная пластилином к двери («Это звонок», — сказал Серый), у меня не было бы никаких доказательств. Как все произошло (если произошло), почти не помню. Спросонок удивился, что звонят так поздно. Причем сразу в дверь, а не предварительно подняв меня по телефону, чтобы я успел собраться. Срочная операция, что-то стряслось у соседей? Вдруг — ты! И Серый! Могу представить, какое у меня было лицо, если даже тебе стало меня жалко и ты погладила меня по щеке мокрой от дождя рукой.

Курила ли ты на кухне, натянув мою рубашку (я вдруг с удивлением обнаружил на ней нездешней красоты узоры)? Вылезал ли я на подоконник, чтобы напиться дождя? Крались ли мы в комнату посмотреть, заснул ли уже Серый, а он разметался по раскладушке, нога с родинкой у пятки свесилась, что-то бормочет, хмурится… И, наконец, как там соседи со второго этажа: мы, кажется, забыли закрыть кран в ванной и все-таки затопили их.

Я все так подробно описываю, будто ты сама при этом не присутствовала. А может, и нет. Ты так ненадолго выпускаешь себя на свободу и так быстро уползаешь в свою раковину. Боишься привязаться ко мне хоть тончайшей — потянешь со сна, и порвется! — ниточкой. Сразу выложила все: про Серегины каникулы и аденоиды, про свои командировочные дела и про вещи, которые хорошо бы здесь продать. Все, что угодно, лишь бы я не заподозрил, что ты прилетела ради меня.

Неделю назад мне бы сказали, что я увижу тебя с Серым, прыгал бы выше головы. А теперь привередничаю. Как будто само по себе это не счастье: жить с тобой в одном доме, в одном городе, набрать свой номер телефона и услышать твое веселое «Алло?».

Но как все быстротечно! Только что ты вошла с дождя, из ночи, и вот ты уже сидишь на краешке дивана, гладишь Азазелло — вмиг тебя признал! — и говоришь, глядя в сторону: «Так не хочется улетать». Что-то большее, чем боязнь дальнего перелета? Ну, скажи: «Да!»

Не знаю, кому я больше обрадовался, тебе или Серому. У него редкое сочетание деликатности с нормальным мальчишеским хулиганством. Вот в ком Азазелло обрел родственную душу! А словечко-то какое Сережа нашел для него: «Кошак!» Он, то есть Серый, в отличие от Пашки-младшего, удивительно сдержан. Не скован, не замкнут, а именно сдержан. Ох, девушки с ним и намаются!

Правда, Пашка-старший молодец? Я знал, вы понравитесь друг другу, но не до такой же степени! Для того ли я столько времени охочусь за тобой, чтобы уступить первому попавшемуся закадычному другу? Нетушки, перебьется! Мы с Серым решительно протестуем против этой провокационной вылазки.

Когда утром сын пришел тебя будить, а ты делала вид, что никак не можешь проснуться (или действительно не могла?), а он щекотал тебя, вы возились, похрюкивали, бормотали что-то свое, каких усилий мне стоило не бросить кофе на произвол судьбы и не перебраться с кухни к вам! Нет, я пока лишний.

На Серегины аденоиды ты клеветала зря: они вполне благовоспитанные. Повременим с операцией. Температура и ночные дела у него от домашних переживаний. Дети на это остро реагируют. Думай сама. Ты дала мне понять, что ваши отношения с мужем для меня табу́. Вы с ним существуете в одной реальности, мы с тобой — в другой. До поры до времени версия годилась, но сейчас это время подошло к концу.

По-моему, Сережке было неохота уезжать. Перемена обстановки, незнакомый дядя, который готов был скормить ребенку все стратегические запасы мороженого. И все-таки… нет, боюсь обольщаться.

Сейчас ты уже дома, если опять не нагнало тумана. Осунувшаяся от перелета и волнений, балансирующая между двумя жизнями. Моя Ванда, моя!

Целую тебя вдогонку.

С.

* * *

Здравствуй!

Я люблю тебя.

В этом нет ничего нового для тебя, а тем более для меня, и уж совсем ничего удивительного. Странно скорее другое: от долгого неупотребления чувства обычно атрофируются — слепнет же тот, кто провел долгие годы в темноте. А тут наоборот: чем дольше мы не видимся, тем я сильнее люблю и хочу тебя.

Временами я уже не помню точно, кого я люблю. От недоступности, от затянувшейся разлуки ты расплываешься у меня перед глазами, но мое желание не ослабевает, оно как бы распыляется на множество разновидностей. Я не разрываюсь между ними; все они каким-то образом помещаются во мне, потому что всюду — ты.