Поговорим о странностях любви

Я хочу тебя и люблю еще сильнее, потому что каждый день больница, и как ни привык к ее горестям, мучениям, к смерти, от всего этого инстинктивно тянет к жизни, к тебе.

Я хочу тебя, как приезжий из города Поныри, обалдевший от суеты и обилия машин, хочет узнать свою судьбу у цыганки, которая метет шалью пыль у входа в метро, и как эта цыганка хочет поскорее заполучить за гадание трешку, больше из поныревца, судя по его черному несносимому костюму, не выжмешь, оба вглядываются в его не по-городскому загорелую руку с крепкими выпуклыми ногтями, не подозревая о существовании науки дерматоглифики, которая по линиям руки определяет наклонности и болезни, а что это, как не судьба?

Я хочу тебя, как невезучий, начинающий лысеть прыгун хочет, наконец, пролететь над планкой, не услышав ее сухого падающего «чок!» и разочарованного вздоха тренера, единственного, кто еще следит за его попытками; на стадионе жарко, ветер вяло волочит обрывки газет, оставшиеся после вчерашнего матча, а он опять и опять разбегается, вымеряя, куда поставить ногу для толчка; от пота номер на майке расплылся и похож на татуировку, а он все прыгает и сбивает планку, и снова разбегается.

Я хочу тебя, как никогда и никого не хотел, и в то же время рад, что иногда меня тянет к другим женщинам, иначе как бы я смог оценить то единственное в своем роде вожделение, которое испытываю к тебе?

Я хочу тебя, как хирург не хочет, чтобы его оперировали, до мелочей представляя весь ход операции, свое беспомощное под чужим скальпелем тело, отрешенность и распластанность — генеральную репетицию смерти.

Я хочу тебя, как старый, давно удалившийся от дел контрразведчик хочет прийти в воскресенье к внукам, потихоньку снять под столом новые тесные башмаки и, умиротворенно шевеля медленно оживающими на свободе фалангами шишковатых и смятых пальцев, прислушиваться к тому, как кровь пробивает себе дорогу в слипшихся старческих венах; вполглаза смотреть телевизор, досадливо дергая шеей, когда на экране превращают в серию идиотских трюков банальную ликвидацию вражеского агента, но он быстро успокаивается и снова наслаждается полудремой, возней внуков, проворным током крови в наконец-то отошедших ногах, и хочет только дожить до следующего воскресенья, чтобы все повторилось сначала.

Я хочу тебя, как моряк хочет берега за сутки до прихода судна, когда рация уже опечатана и нет ничего, что могло бы отвлечь от мыслей о земле, о не узнанных после долгой разлуки детях; от жадного скольжения взглядов по лицам и чемоданам, по катерам портофлота, которые пристраиваются к теплоходу, как поросята к большой усталой свинье.

Я не стал бы утомлять тебя этим подробным и вымышленным — за невозможностью сказать то, что хочешь, — перечислением, если бы за месяц разлуки и за часы после твоего отлета моя тяга к тебе не превратилась в нечто стабильное и чуть ли не супружеское. Как будто мы женаты уже лет сто, но не здесь, а где-то на Луне.

Знаешь, я могу совершенно не нуждаться в тебе и даже не вспоминать тебя. Для этого не так уж много нужно: не входить в палату, где ты лежала, не садиться на подоконник, с которого ты свешивалась, не проходить мимо почты, не смотреть телевизор и не читать газет, чтобы не наткнуться на упоминание об Усть-Рыбинске, или о ком-нибудь по имени Ванда, или Сережа, или по фамилии Воронова, или о разлуке, или о разнице во времени, на девять ли часов, бесящих меня, на пять ли лет, которые тревожат тебя; не пялиться на чужое счастье, не видеть, как люди глохнут или умирают у тебя на глазах. Избавившись от нежелательных ассоциаций… отрешившись… замкнувшись, одолев… переболев… ров… рщив… короче, умерев, я уже ни разу не потревожу тебя этим бесконечным: «Я люблю и хочу тебя! Я люблю тебя!»

* * *

Вандочка, поздравь: отыгрался!

Я не мог заставить себя подойти к операционной, когда на стол брали ребенка. Руки делались ватные. И вот — решился! Может, потому, что мальчика тоже зовут Сережа.

Он кашлял и температурил уже года два. Живут они в дальнем селе, у матери еще двое детей, районные педиатры всякий раз ставят новый диагноз. Наконец, Сережу привезли сюда и нашли в бронхах гильзу от малокалиберки, видно, нечаянно вдохнул. Она уже обросла соединительной тканью, вокруг обширное нагноение, начнешь вытаскивать — можно наделать бед. Даже Надежда меня отговаривала: «Отправьте его в Москву: и вам спокойнее, и матери». Конечно, я не сдержался и посоветовал ей отправить туда всех ее пациентов. А она вдруг расплакалась.

Лет десять назад Надежда, еще когда была в общей хирургии, загубила подряд двух сложных больных, и с тех пор панически боится летального исхода. Может, поэтому и перебралась в наше отделение: спокойнее. Первое время даже, говорят, впала в такой транс, что ездила на их могилы, возила цветы. А может, чтобы показать всем, как она переживает?