Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века

Андрея Ивановича тяготили не только греховные желания, но и суровая дисциплина. По приведенным заметкам мы можем судить, насколько регламентирован был его день. Весной 1797 года, читая в альманахе Карамзина «Аониды» очерк «Деревня», где воспевались прелести сельского уединения, Тургенев выписывает оттуда фразу «Ах! тот не знает одного из живейших чувственных удовольствий, кто в жаркое время никогда в реке не купался» и добавляет: «И это мне некогда запрещено было!» (276: 58 об.). К тому же, если Андрей Иванович с доверием и любовью относился к отцу, то его чувства к матери были куда менее простыми. Характер матушки, писал он позднее в дневнике,

много имел влияния на мой характер, на мою нравственность и на мое щастие. Она стесняет душу мою; как часто не позволяла она развиться в ней какому-нибудь радостному, возвышающему чувству, как часто потушала то, что уже было. Есть ли бы не она, то душа моя была бы вольнее, радостнее, смелее и следовательно, и добрее, благороднее (ВЗ: 124).

Трудно сомневаться, что ниболее интенсивное общение Андрея с матерью приходилось именно на время, предшествующее возвращению родителей из ссылки и его поступлению в Благородный пансион при Московском университете. Идиллические картины детства, которые он рисовал в дневнике, были продиктованы скорее литературными впечатлениями, чем собственным жизненным опытом. Особое место в этих впечатлениях занимало творчество Карамзина, чей журнал отвлекал его в деревне от порывов греховного воображения[106].

Старший сын Ивана Петровича Тургенева столкнулся с самым знаменитым русским писателем в семейном кругу и на протяжении всей жизни вел с ним естественный для начинающего литератора заочный диалог. Андрей Иванович делал в дневнике выписки из произведений Карамзина (276: 43 об. – 44; 58–59 об. и др.), читал его стихи про себя во время церковной службы (276: 34), сочинял эпиграммы на литературных противников мэтра (276: 15; 271: 27 об.), ходил на Лизин пруд и списывал надписи, вырезанные на деревьях (276: 71 об.), и т.п.

В то же время обретение литературной самостоятельности настоятельно требовало для Тургенева выхода из-под карамзинского влияния. Он критиковал последние стихи Карамзина (276: 34 об.), резко спорил с его отзывами о Шиллере (276: 26 об.; 271: 11), а в беседе с Мерзляковым и Жуковским даже утверждал, что Карамзин «более вреден, нежели полезен литературе нашей, и вреден более потому, что так хорошо пишет» (271: 76 об.; ср.: Истрин 1911: 69–75; Лотман 1997: 282).

В сентябре 1800 года Тургенев «с сердечною сладостию» (271: 68) обсуждал с Жуковским перспективы совместной жизни в Петербурге. Перспективы эти были более чем неопределенными (см.: ЖРК: 370–371; 271: 66 об.), Андрей Иванович и сам осознавал шаткость своих надежд, но, как обычно, это не мешало ему предаваться фантазиям о будущем. В оправдание этой склонности он привел строки Карамзина из стихотворения «К бедному поэту»: «В мечтах, в желаниях своих / Мы только счастливы бываем!»

Андрей Иванович решил, что после отъезда в Петербург ему надо будет отправить оттуда письмо автору этих строк. В отличие от других его планов эта идея была вполне осуществимой, и он немедленно взялся за ее воплощение: «Я вздумал оттуда писать к Карамзину письмо; вот каково оно должно быть à peu près» (271: 68):