Пойди поставь сторожа

— Тебе не кажется, что тут жуткая духота? Пошли на улицу.

Джин-Луиза попыталась вырваться, но он держал крепко и дотанцевал с нею до боковых дверей, открытых в темноту.

— Ты ошалел, Генри? Чего я сказала-то?..

Он взял ее за руку и повел кругом к подъезду школы.

— Э-э… — сказал он затем и взял ее за другую руку. — Милая… Осмотри себя… э-э… спереди.

— Ничего не вижу в такой темнотище.

— Тогда пощупай.

Она пощупала и ахнула. Правая накладная грудь сдвинулась к самой середине, а левая уехала куда-то под мышку. Она вернула их на место и ударилась в слезы.

Села на крыльцо; Генри пристроился рядом и обнял ее за плечи. Выплакавшись, она спросила:

— Ты когда заметил?

— Вот честно, как заметил, так и вывел тебя из зала.

— Как считаешь — давно они надо мной ржут?

Генри покачал головой:

— Я думаю, вообще никто не видел. Слушай, Джим танцевал с тобой до меня — уж он обязательно сказал бы.

— У Джима голова занята одной Айрин. Циклон начнется — он и то не заметит. — Она вновь начала негромко всхлипывать. — Как я им теперь на глаза-то покажусь?!

Генри крепче обхватил ее плечи.

— Глазастик, поверь мне — эта штука сдвинулась, когда мы танцевали. По логике именно так получается — если что, сказали бы, сама же понимаешь.

— Нет, не понимаю. Они бы перешептывались и хихикали у меня за спиной.

— Ну не старшие же, — утешил Генри. — Ты же успела потанцевать с целой футбольной командой, пока Джим не пришел.

Да, она успела. Все игроки по очереди чинно просили оказать им честь: Джим втихомолку устроил так, чтобы его сестра получила удовольствие от вечера.

— И потом, — добавил Генри, — они мне не нравятся. Ты в них на себя не похожа.

Это ее уязвило.

— Вот так раз. Ты что хочешь сказать — я выгляжу в них смешно? Так я и без них смешная.

— Я хочу сказать, что ты — не Джин-Луиза. И вовсе ты не смешная. Мне вот очень нравится, какая ты.

— Спасибо, Хэнк, но ведь это неправда. Я толстая не там, где надо, и…

— Тебе сколько лет-то? — гаркнул Генри. — Пятнадцати еще нет! Ты же еще растешь! Помнишь Глэдис Грирсон? Помнишь, как все ее дразнили «Жирная Жо…»?

— Хэнк!

— А посмотри на нее сейчас.

Ради Джин-Луизы прелестная Глэдис Грирсон, истинное украшение выпускного класса, в отрадной версии Генри пострадала больше, чем на самом деле.

— Да… А сейчас — прямо статуэтка.

— Слушай, Глазастик, — властно сказал Генри. — Эти штуки будут тебе мешать весь вечер. Сними ты их лучше совсем.

— Не сниму. Пошли домой.

— Мы пойдем не домой, а обратно в зал и будем веселиться.

— Не пойду!

— А я сказал — пойдешь! Так что снимай!

— Отвези меня домой, Генри.

Но разозлившийся Генри уже запустил бескорыстную руку ей за ворот, вытащил арматуру, оскорбляющую природу, и зашвырнул в темноту как можно дальше.

— Теперь-то пойдем назад?

Никто в зале вроде бы не обратил внимания на перемену в ее наружности, что, по словам Генри, только лишний раз подтверждало — она тщеславна как павлин, раз уж так уверена, что все глаз с нее не сводят.

На следующий день были занятия, и бал завершился в одиннадцать. Генри остановил машину во дворе Финчей под сиренью. Довел Джин-Луизу до крыльца и, прежде чем открыть перед ней дверь, приобнял и поцеловал. Джин-Луиза почувствовала, как вспыхнули у нее щеки.

— Еще раз — на счастье, — сказал он.

Снова поцеловал, впустил, закрыл дверь, и Джин-Луиза слышала, как он насвистывает, перебегая через дорогу к своему дому.

Хотелось есть, и она крадучись пошла через холл в кухню. Из-под двери отцовской спальни пробивался свет. Она постучала и вошла. Аттикус читал в постели.

— Ну как? Славно было?

— Было ве-ли-ко-лепно! — сказала она. — Аттикус?..

— М-м?

— Как ты считаешь — Хэнк уже слишком стар для меня?

— Что?

— Ничего. Спокойной ночи.

Она была так поглощена мыслями о Генри, что на перекличке опомнилась, лишь когда классная руководительница объявила о специальном сборе средней и старшей школ, имеющем быть сразу после звонка на первый урок.

В актовый зал она пришла, думая лишь о том, что сейчас увидит Генри, и слабо интересуясь мероприятием. Наверно, опять подписка на очередной военный заем.

Директора средней школы округа Мейкомб звали мистер Чарльз Пуф, и он, компенсируя свою фамилию, всегда был сурово-бесстрастен, как индейский вождь с пятицентовой монеты. Это касалось только наружности, а внутреннее содержание вдохновляло значительно меньше — мистер Пуф, неудавшийся профессор педагогики, был человеком глубоко разочарованным и не питал никакой симпатии к юношеству. Родом он был с холмов Миссисипи, и прижиться ему в Мейкомбе было сложно — практичные и трезвые горцы обычно не понимают мечтательных обитателей побережья, и мистер Пуф не составлял исключения. Едва успев прибыть в Мейкомб, он с ходу сообщил родителям, что в жизни не встречал детей, хуже воспитанных, что по-хорошему самое место им — на фермах, что футбол с баскетболом — зряшная трата времени и что он, по счастью, не видит ни малейшего прока в клубах и кружках и прочей внешкольной работе, ибо школа, как и жизнь, есть деловое предложение.