Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия

Назвав Ефремова вначале ради краткости «москвичом, живущим в Литве» (кстати, с его собственных слов: примерно так, если уж очень надо как-то себя определить, отвечает и он сам), я всё-таки сильно его упростила. Точнее было бы сказать, что он – двояковидящий, двоякодышащий: человек не только со стереоскопическим видением, но со стереоскопической жизнью. Ситуация, по своей структуре – и по смысловому богатству, и по проблематичности и потенциальной внутренней конфликтности – очень близкая к той, в которой оказываются люди, двуязычные и двукультурные в силу обстоятельств рождения. Но у Ефремова она, кажется, куда сложнее.

И это – никоим образом не о «крови». Она здесь, строго говоря, ни при чём вообще.

«Совсем недавно, после очередного всплеска чьего-то национального возрождения, – вспоминает он в предисловии к первому тому и таким образом – ко всему собранию вообще, – один почтенный разгневанный гражданин прикрикнул на меня: „Да какой вы русский!“»

«Никакой я не русский, – слишком охотно соглашается автор. – Во мне есть еврейская, грузинская и польская кровь. С Россией меня связывает язык, на котором я думаю, говорю и пишу. Ещё – земля, на которой я родился. Ощущение причастности к её грозной, чудовищной судьбе. Не думаю, что найдётся сила, которая оторвёт меня от родины.»

Он бы рад был, наверное, видеть себя человеком вообще, всечеловеком, – слишком уж чужды ему идолы крови и почвы и «национальные притязания», которые «прежде всего». «А мне всю жизнь представлялось, что справедливость – главнее. А ещё выше – великодушие, милосердие.»

Но нет, всё ещё сложнее. Есть ведь и – прежде разума – влечение и чувство родства. Тот же эрос – только выходящий за пределы телесного. И одна из самых мощных убеждающих сил здесь – красота. «Я живу на земле, – говорит он о Литве, – красивей которой не видел.»

От места в литовской глубинке, где уже много лет живёт автор, до Вильнюса, «одного из самых прекрасных городов на свете», всего час пути. Ездить, надо думать, приходилось много раз. «И каждый раз, – пишет Ефремов, – я дрожу, будто перед первым свиданием…». Каждый!

Это ли – не связь и не принадлежность, которая сильнее не только «крови», чем бы та ни была, но и самих смыслов – и даёт им основу?

Речь ведь в обоих случаях идёт об общностях не «кровных» – если такие вообще бывают (ведь и «кровь» значит и определяет что бы то ни было только тогда, когда становится символом), но символических.

В отличие от «природных» билингв, родившихся в две символические общности сразу и имеющих перед собою их взаимоналожение и равновесие если и не как готовую данность, то всё-таки как предуготованную заданность, Ефремов свою двойственность выбрал и вырастил вполне сознательно. В более-менее равной степени связанный с обеими средами своего обитания, почти в равной степени ими сформированный (думается, что своей изначальной, русской культурой он, выросший в Москве на Якиманке, воспитан несколько больше), видимо, всё-таки не принадлежит в полной мере ни одной из них. Это не уменьшает ли любви, ни связанности – но задаёт дистанцию.

«Как я себя ощущаю в нынешней Литве?» – спрашивает он себя в предисловии к первому тому и тут же признаётся: «Странно. Я счастлив и растерян. Исполнились все мои мечты – я живу на земле, красивей которой не видел; среди людей, старающихся не говорить громко; на расстоянии одной ночи поездом до Москвы. Вокруг меня понимают русскую речь и, надеюсь, долго ещё не разучатся понимать».

И сразу же – почти проговаривается: «Иногда мне кажется, что лучшей земли для изгнанника или отшельника – не придумать». Уж не соотносит ли он всё-таки себя как-то с позицией «изгнанника или отшельника»? Во всяком случае, он – несмотря на десятилетия своего интенсивного присутствия в литовской культуре и вживания в литовское слово! – по сей день не уверен: «имею ли я право говорить не то чтобы за неё – но даже о ней хотя бы с малой долей достоверности?»

Впрочем, в самом этом сомнении, в сопутствующей ему сдержанности есть – и самому автору видится – что-то глубоко, органично литовское. «Сам Йонас Стрелкунас, – говорит он тут же, – сомневался в своём праве говорить от её лица». Стрелкунас (1939—2010) – один из самых значительных поэтов Литвы, из тех, чьими усилиями создано и создаётся её самосознание («В Литве говорят, что её история создана поэтами»), которого Ефремов тоже переводит – стихи его вошли в поэтический переводной том ефремовского собрания и не раз цитируются в собственных текстах переводчика.