Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия

Георгий Ефремов – поэт, переводчик, публицист, педагог, критик, москвич, много лет по вольному выбору живущий в Литве, – фигура, значительная в литовской культуре вообще и в деле русско-литовских связей в частности. Достаточно было бы уже и одного того, что именно в его переводах многие читающие по-русски знают поэзию и эссеистику Томаса Венцловы. Но вообще Ефремов переводил многих литовских авторов, в том числе – важнейших поэтов: Юргиса Балтрушайтиса, Саломею Нерис, Юстинаса Марцинкявичюса, Марцелиюса Мартинайтиса…; перевёл на русский «Историю Литвы» Эдвардаса Гудавичюса. Много лет живущий на две культуры, он стал одним из создателей вильнюсско-московского издательства «Весть» и его директором (1986—1995), с 1991-го до 1995-го вел семинар по переводу литовской поэзии в Литературном институте: на разломе империи учил русских видеть и понимать Литву. Стал первым лауреатом Премии Балтрушайтиса «за особый личный вклад в литовскую и русскую культуры»[83] (2006) и лауреатом Премии «Мастер» Гильдии мастеров литературного перевода, был награжден медалью ордена Великого князя Литовского Гедиминаса; собственные его произведения переводились на литовский. Пятитомное собрание его сочинений, изданное в Вильнюсе на русском языке к шестидесятипятилетию автора, – конечно, в первую очередь акт рефлексии, род смысловой автобиографии. Итоги не итоги (никаких окончательных выводов тут нет), но, во всяком случае, здесь Ефремовым сведены в обозримую цельность основные темы его жизни. А все эти темы так друг с другом связаны, что они почти одно – во всяком случае, друг без друга автором точно не мыслятся и не чувствуются: поэзия и проза, художественное и аналитическое, изначальный язык и перевод, жизнь и любовь, чужое и своё, прирождённое и обретённое, Россия и Литва.

Но нет, всё-таки не так: в первую очередь эти тома – признание в любви. И её история. Всё сказанное здесь Ефремовым – не о себе (авторского «я» со всеми его содержаниями тут сдержанно-мало даже в третьем томе, где «дневниковая проза»), но именно о любви. Если автор и анализирует себя (чем он вообще-то изо всех сил старается читателя не обременять), то лишь в связи с нею и через неё. В этой догадке поддерживает нас и сам Ефремов. «В общем-то, любое сочинение в любом жанре, – говорит он, – это попытка объясниться в любви. Или объяснение, почему не любишь…»

А любовь, при всём её неминуемо-личностном характере, – выходит за пределы (всякой) личности с её единичностью и случайностями. И позволяет понять нечто важное в устройстве человека вообще.

Тем более, что речь идёт о любви сложной, сильной, жизнеобразующей, не вполне поддающейся пониманию – как и положено настоящей любви, – но уж точно поддающейся выговариванию и осуществлению. И вот все пять томов – её выговаривание и осуществление. Размером примерно во всю жизнь: самый ранний текст, вошедший сюда, – «Из Паулюса Ширвиса» – написан в 1966 году, когда автору было четырнадцать. Перевод ли это настоящего стихотворения литовского поэта Паулюса Ширвиса (1920—1979), стилизация ли под него (текст – в первом томе, где собственные стихи Ефремова, так что, наверное, всё же не перевод), – во всяком случае, к Литве отсылает уже само его название.

В каком-то смысле получается, что писание собственных стихов, переводы, Литва как предмет взволнованного интереса и внутренняя жизнь взрослого, мыслящего, сильно чувствующего, безутешного и одинокого в своей сердцевине человека начались для автора одновременно. Литва стала его инициацией сразу и в литературу, и во взрослую жизнь с её ключевыми смыслами, – и, как это нечасто случается с инициирующими факторами, осталась с ним навсегда.

Она началась как любовь – в самом простом и прямом смысле: к человеку, «ясным и ветреным летом» в Ниде середины 1960-х. «Я и до этого, – рассказывает Ефремов, – с мамой часто бывал у моря, заезжал в Вильнюс. И, конечно, мы были по-своему привязаны к этой стране. Но тогда во мне случилось нечто важное, поворотное. Я полюбил человека, который не любил, не любит и не полюбит меня, – теперь об этом можно сказать с уверенностью. И мне открылось: пусть я для неё чужой, но она для меня – нет, и потому – мы не чужие друг другу.»

В те самые четырнадцать лет. Быть бы такими мудрыми даже тем, кто много старше.

«И стало неважно, ответит ли белокурая женщина на мою страсть. Всё это несущественно, ведь она есть на свете, есть народ, к которому она принадлежит, есть земля, которую она и её родные называют своей… И я буду служить благу этой страны, этой земли – насколько буду в силах. Я стал учиться языку, покупать газеты, потом журналы и книги.» И, в конце концов, «тогда-то я стал писать и переводить».