Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия

«<…> нифига не жалко! – гневно радовался, например, один такой комментатор, особенности орфографии, пунктуации и лексики которого мы сохраняем здесь нетронутыми. – Бомжатник и алкашник, блин вечером просто жесть какая то – одна алкашня тусит и эти еще, „коренные“, из очень и не очень средней Азии. На Соколе бывали? Выходили ночью из метро летом? Там просто 3,14здец – пройти невозможно, там просто променад бл.., задаюсь вопросом – в какой я стране оказался? В каком городе? Я в Фергане? В Бишкеке? В Шымкенте? А сейчас снесли и станет просторно и чисто»[80]. «Если б от этого „коренные“ домой отбыли…»[81], – сочувственно вздыхал ему в ответ другой собеседник.

Ситуации любой степени травматичности и конфликтности (а массовый снос чего бы то ни было, хотя бы и раздражающих многих, но хорошо и издавна обжитых, вросших в естество города времянок – несомненно, и травматичен, и конфликтен), стоит им случиться, – моментально выводят травму чужого на поверхность. Они выявляют, что травма ничуть не залечена, она даже не продумана как следует – просто загнана внутрь, и что больно и обидно всем, вовлечённым в ситуацию. Что люди из той же Средней Азии, прожившие рядом с москвичами, может быть, и все двадцать лет, – так и не стали им своими.

Самое время обратиться к прежнему западному опыту интеграции чужестранцев, переосмыслить его вместе с ними, задуматься над тем, насколько этот опыт – именно в частичной, как выясняется, его применимости – способен пригодиться им и нам.

Для нас тут дело и в том, что – как признаёт и сам автор, – Россия – всё ещё «новая страна иммиграции»: мы лишь относительно недавно, в исторических масштабах, «вступили в ту колею, в которой наши соседи и конкуренты находятся уже более полувека» (если отсчитывать, уточняет он, от первых европейских программ найма иностранной рабочей силы: в Бельгии это 1946-й год, то есть можно говорить уже о семи десятилетиях; в Германии – 1955-й). Характерная особенность отечественной ситуации – не только бедственное отсутствие консенсуса по ключевым вопросам («в российском обществе отсутствует согласие не только относительно необходимости интеграции мигрантов, но и относительно необходимости самой иммиграции»), но и просто крайне низкая её, ситуации, прорефлектированность.

В книге Малахова, пожалуй, впервые на русском языке ситуация вторжения «чужого» в «своё» и необходимости ввести это «чужое» и «своё» в их взаимодействии в конструктивные рамки обсуждается академично, то есть спокойно, в нейтральных интонациях, без публицистической размашистой поспешности и проповеднической страсти. Как одна из областей знания о человеке.

Именно такое спокойствие сейчас важно, как, наверное, едва ли когда-нибудь прежде. Только опираясь на него, мы можем вести взвешенный разговор о том, что тут – при, по всей видимости, неустранимых культурных и прочих различиях между людьми – вообще возможно сделать.

Тем более, что на Западе опыт встраивания «чужого» в «своё» накоплен уже весьма значительный – куда значительнее нашего.

Малахов выстраивает ясную систему представления этого опыта. Прежде всего, он раскладывает проблему на четыре «измерения» – по числу глав книги, двигаясь от теоретического уровня рассмотрения предмета ко всё более практическим: концептуальное, общественно-политическое, нормативное и культурное (одним пунктом) и административно-политическое. Говоря о Западе, к российскому материалу он при этом обращается постоянно.

Он начинает с азов – проясняет и разграничивает исходные понятия: «иммигранты», «мигранты», «репатрианты»; рассматривает, где вообще проходит граница между «местным» / «коренным» и «приезжим» населением – которая, оказывается, «представляется очевидной лишь на первый взгляд». Ну, хотя бы потому, что «многие из тех, кого относят к коренным жителям той или иной страны, строго говоря, таковыми не являются»: «либо они сами, либо их ближайшие предки сюда когда-то приехали», то есть иммигрировали. Вот «кем являются выходцы из РСФСР, которые в 1960—70-е отправились жить в одну из советских республик, а после распада СССР потянулись обратно?» «И почему местное население в тех областях, куда прибывали русские переселенцы из Закавказья и Средней Азии, подчас встречало их с не меньшей враждебностью, чем мигрантов из этнически чуждых регионов?» На то, что границы тут крайне зыбки и проницаемы, автор обращает внимание неоднократно и даже в заключении ещё раз повторяет: «сама процедура выделения отдельной категории людей по имени „мигранты“ методологически сомнительна».

Уже хотя бы одним этим книга учит читателя внимательно и критично относиться к мнимым очевидностям и не идти на поводу у инерций.