Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия

С большою нежностью – потому,
Что скоро уйду от всех —
Я всё раздумываю, кому
Достанется волчий мех,
Кому – разнеживающий плед
И тонкая трость с борзой,
Кому – серебряный мой браслет,
Осыпанный бирюзой…
И все – записки, и все – цветы,
Которых хранить – невмочь…
Последняя рифма моя – и ты,
Последняя моя ночь!

Понятно, что, опять же, другой уровень напряжения, страстности, плотности, ну так ведь и личность другая, и возраст, изнутри которого всё это говорится – совсем другой.

Других апелляций к русскому поэтическому опыту мы тут, кажется, не сыщем, что, впрочем, совершенно не удивительно: они тут не нужны, поскольку перед нами – поэзия не русская, а эстонская (опять же, не знающий эстонской литературы лишён возможности судить, в какой мере отзывается тут она). Именно эстонская, полная беспокойства о судьбе Эстонии и любви к ней, а не речь «человека вообще», звучащая ниоткуда и отовсюду:

Мы жили в автомобильной республике
Estonian Automobile Republic
но это уже прошлое она наша республика
перегнала нас уехала – там за поворотом
она ещё видна но нас она больше не видит
она мчится всё дальше и дальше мы
не знаем
знает ли она сама куда – нам уже
не до того
мы должны найти себе ночлег убежище
уголок где приютиться в заброшенном
полузабытом настоящем времени
а наша республика наша родина
уходит всё дальше от нас
в светлое будущее
в туманную даль

Эти стихи – вообще, по большей части, прямая речь, почти без метафор; каждое стихотворение – метафора само по себе, всё целиком. Почти в каждом – два оптических плана сразу, в пределах одного взгляда, с мгновенным переключением внимания от одного к другому: ближайшая, успокаивающе-рутинная повседневная предметная среда – и объемлющая человека бесконечность, которая сквозь эту среду – очень плотную! – просвечивает, постоянно с её помощью угадывается.

Отблески весеннего солнца на стене
на дверях шкафа на пыльных книгах
на черной холке спящего у плиты кота
на сковородах и кастрюлях на охапке дров
на окне пережившая-переспавшая зиму муха
в щелях улья появились неуклюжие
полусонные пчелы
ивовые почки еле заметно разбухают
зачатки каких-то неспокойных мыслей
не дают тебе сидеть за столом —
выходишь
чтобы солнце могло красным отсветом
понежить твои глаза сквозь
сомкнутые веки
забывая шаль и шапку забывая
обманчивость весенней погоды забывая
что однажды наше красное солнышко
поглотит раскаленную подгоревшую Землю

С ровными, без повышения голоса, несколько монотонными интонациями, языком до осязаемости конкретных вещей здесь говорится о границах человеческого существования, вообще – о его ограниченности, конечности. О соприкосновении человека и (равнодушного к нему) нечеловеческого. Об истончении – со временем и с возрастом – стен, разделяющих человеческое и внечеловеческое вплоть, наконец, до полного и непредставимого их слияния. Здесь буквально в каждом стихотворении, повторяющийся едва ли не ритуально – жест заглядывания за свои пределы, за человеческие пределы вообще.