Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия

Примечательно, что он стал писать русские стихи (прозу, по большей части нехудожественную, писал и раньше, даже один рассказ написал) только через двадцать лет после того, как Эстония перестала быть частью Советского Союза, а русский язык освободился от статуса имперского и общеобязательного и начал, похоже, в этом качестве забываться: выросли поколения эстонцев, которые его уже не понимают (сам Каплинский пишет, что его внуки не читают по-русски: «что будет с книгами какие не успею прочитать / с полками полными томов на русском и немецком / ведь внуки и внучки уже не читают на них»). Пока русский оставался языком империи и принуждения, Каплинский был жёстко настроен против навязывания его стране русской культуры, на которой сам в значительной мере вырос: в 1980-м он стал не только одним из авторов «Письма 40-ка» – протеста сорока эстонских интеллектуалов против политики русификации в Эстонской ССР, но и вообще его инициатором[76].

По всей вероятности, русский для многоязыкого Каплинского стал теперь языком универсальности, позволяющим выйти из речевой укоренённости, из её инерций и взглянуть на себя и своё извне.

Русский язык как я рад что ты есть
что у меня есть убежище есть место
где дышать
полной грудью быть почти самим собой

Читатель имеет все возможности внимательно всмотреться: теперь перед нами – особенности эстонского сознания, выговоренные на аутентичном, внутреннем русском языке автора, без – неминуемо искажающего – посредничества переводчиков. Между двумя собственными языковыми сознаниями успешно посредничает и сам Каплинский: в книгу вошли, помимо оригинальных стихотворений, его переводы из эстонских поэтов (включая автопереводы) и народных песен, а также с китайского, древнегреческого, шведского, португальского (из Фернанду Пессоа в одном из его гетеронимических обликов – Алвару де Кампуша). Присутствие здесь многоликого Пессоа прямо указывает на то, что русский язык для самого поэта – одна из возможностей быть другой личностью, действовать по другим моделям. Хотя не понимающему его эстонские стихи остаётся об этом только догадываться.

Иногда я Ян иногда Яан
иногда встречаюсь с Пессоа и тогда
я ни тот ни другой а всё тот же самый…

Кстати, в составивших книгу русских стихах Каплинского нет никаких отсылок к русской поэтической традиции, – что отмечалось рецензентами ещё в связи с «Бѣлыми бабочками ночи»[77]. Ну, почти никаких. Одна мне всё-таки привиделась: «Мы живем не чуя мира вокруг себя» – это ли не мандельштамовское, хрестоматийное «Мы живём, под собою не чуя страны»? И смыслы, и ритмы, и уровень напряжения там далее совсем не мандельштамовские, – стихотворение одновременно отрешённое и умиротворённое, благостное:

…мы живем не на земле даже не у себя дома
мы живем где-то далеко от себя в запертой
каморке
на книжной полке в ящике письменного
стола
в погребе или просто на экране компьютера
и лишь изредка что-то извне врезается
сквозь толстые стены и небьющиеся стекла
убеждения принципы веру и мировоззрение
щебет синицы качанье сиреневой ветки
белое облачко в синеве над березняком
там за окном в открытом пространстве
где небо начинается почти сразу от земли
где лучи весеннего солнца связывают все
со всем
и на холме с каждым днем все меньше снега
и часть твоей мировой тоски
мало-помалу тает со снегом

Впрочем, привиделась и ещё одна отсылка, но тут я совсем уже не уверена, что она – не в глазах смотрящего. В стихотворении «Вешая выстиранные носки, майки и куртку на шнур…» человеку с русской начитанностью не может не мститься что-то очень знакомое:

Вешая выстиранные носки, майки
и куртку на шнур
не могу не думать о том кому они
достанутся
когда меня уже не станет что будет с ними
после меня
что будет с одеждой какую не успею
износить
что будет с книгами какие не успею
прочитать…

Ну да, это цветаевское: