Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия

(Кстати, для самого Мартиновича это уже второе постапокалиптическое высказывание, после романа «Мова», в котором после передела мира Минск стал китайским мегаполисом.)

И вот о второй, «европейской» адресованности текста.

Галина Юзефович – кажется, единственный на сей день русский критик, писавший о романе – обнаружила в нём целый «парад литературных аллюзий и ассоциаций»: от андерсеновской «Снежной королевы» (на которую намекает, по её словам, само имя «четвероногой спутницы главного героя»[96], не говоря уже о том, что «встреченные героем злодеи, выслушав его душещипательную историю, немедленно меняют гнев на милость и помогают ему в точности как Принц, Принцесса и Маленькая Разбойница помогали девочке Герде»[97] до дантовской «Божественной комедии», трудов Карлоса Кастанеды, рыцарских романов и даже библейской Книги Иова. В этих настойчивых отсылках к европейской культурной памяти критик усматривает «манерную и намеренную игру со всей литературной традицией сразу» (что, конечно же, преувеличение; в ход у Мартиновича идут лишь очень избранные – пусть и прихотливо соединённые – элементы традиции) и, в конечном счёте, – «вторичность» (что опять-таки не кажется вполне справедливым: всякий текст, возникающий в такой сложной и перенасыщенной памятью культуре, как европейская, вторичен неминуемо и по определению, – другое дело, что не всякий отдаёт себе в этом отчёт. Мартинович отдаёт себе этот отчёт безупречно).

Такое, довольно виртуозно выполненное, упражнение в постмодернистских техниках и практиках для Мартиновича вообще характерно (так, в вышедшем ранее романе «Сфагнум», по собственному его признанию, зашиты отсылки и к Лакану, и к фильму «Залечь на дно в Брюгге», «и прямые цитаты из Линча», и ещё «многое другое, менее очевидное»[98]). Нужды нет, что у нас подобные упражнения были актуальны лет двадцать-двадцать пять назад, а к западу от белорусских границ, надо думать, и того ранее: рано или поздно такая работа – работа такой игры – должна быть проделана во всякой культуре, претендующей быть европейской, и вот она делается. Более всего это кажется похожим на сдачу экзамена – как автором, так, желательно, и читателем (сразу скажу, в случае автора вполне успешную). Экзамена на полноправную принадлежность к Большой Европейской культурной традиции и памяти, к которой автор отсылает на каждом шагу, а задача читателя – непрерывно это считывать и правильно внутри себя реагировать (не сомневаюсь в том, что мне, например, удалось считать далеко не всё). Эта демонстрация эрудиции на самом деле экзистенциальна: автор не красуется, он заявляет позицию – ту самую, которую можно счесть одним из актуальных вариантов белорусской национальной идеи[99]: мы – европейцы, крупнее того – мы граждане мира, мы – полноправные участники большого всемирного культурного разговора. Это символический жест: акт включения в две традиции сразу: всеевропейскую и белорусскую – отсылки к которой, как мы уже заметили, идут столь же непрерывно – и установления связи между этими традициями. Включение это для автора тем важнее, что, как сокрушался он ещё в 2013 году, «беллит не знают на Западе»[100]: и вот он (кстати, хорошо известный в западных странах, постоянно бывающий там именно как писатель) заговаривает «западным» языком, даже несколькими языками сразу – чтобы заметили и узнали.

Но Мартинович идёт заметно дальше прилежного ученичества и сдачи экзамена. Стоит обратить внимание на то, что с элементами европейской культурной памяти (а заодно и с некоторыми элементами восточных традиций, которые он тоже сюда включает) он обращается весьма вольно, лихо их комбинирует (как справедливо замечает Галина Юзефович, объясняющий Книжнику суть происходящего в мире «таинственный демиург» представляет собой «диковинный гибрид Гэндальфа и Дона Хуана»[101]). Не менее вольно обходится он и с типовыми читательскими ожиданиями, сформировавшимися в русле всё той же европейской традиции. Грубо говоря, он эти ожидания прямо-таки демонстративно нарушает.

Настолько, что даже среди соотечественников Мартиновича – у которых он очень популярен – не все приняли книгу безоговорочно. Белорусский критик Алексей Карпеко, например, совершенно беспощаден: «Книга Мартиновича, – припечатывает он, – это лёгкий интеллектуальный продукт. Обезжиренный, усваивается без остатка. Состав: банальная начитанность всем подряд и поверхностное знание массовой культуры.»[102] Карпеко вообще разбивает «Ночь» в пух и прах (делая это, правда, довольно грубо и не очень затрудняя себя обоснованиями): «„Ночь“ – раздутая повесть, набитая множеством сцен без смысла. Под конец авторская фантазия иссякает и начинаются самоповторы», «Пёстрый мир, который вырисовывает Виктор Мартинович, состоит из множества лоскутов, которые кое-как сшиты в одеяло. Хорошая идея обломалась через топорную реализацию и недоработанность придуманного мира»[103].