Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия

Сам Эйнштейн, полагает автор предисловия издатели, «был глубоко убеждён, что за квантовыми эффектами скрыто нечто вроде иного уровня привычного детерминизма, привычной механики материи, и всю жизнь посвятил построению единой теории поля». Чувство Бога, а не что-то иное, служило ему убедительным – и, в силу своей природы, не нуждающемся в рациональных обоснованиях – аргументом, согласно которому сущностных противоречий в мироустройстве быть не может; противоречия способны быть лишь видимыми и свидетельствовать тем самым о недостаточности наших наличных средств моделирования мира – которые, в свою очередь, могут быть в принципе усовершенствованы. (Обратим, кстати, внимание на то, что из – вполне априорных – представлений о предмете веры совершенно изъята идея парадоксальности; принципиальной невмещаемости не просто в наличную человеческую логику: в человеческую логику вообще.) Именно поэтому Эйнштейн настойчиво твердил о «боге, не играющем в кости», о «космическом религиозном чувстве» и «даже» о религии вообще. «Богом» для него стала целостная, не разъятая на альтернативные части природа, а «космическим религиозным чувством», оно же «религия» – «интуитивная вера в такую природу». Поэтому, конечно, ни в какой догматической артикуляции такое чувство не нуждалось – оно ей скорее даже противоречило. (Оно настолько в ней не нуждалось, что употребление того самого имени собственного из традиционного лексикона – «Бог» – оказывалось попросту излишним и было скорее данью языковым привычкам, словесной инерции.)

Получается‚ религия – или то, что он таковой называл – была для Эйнштейна восполнением некоторой недостаточности. Называл он ею, по мысли издателей, чувство целого – и (достраиваемое к этому чувству для его понятности) не очень внятное, максимально свободное от догматической определённости представление о том (Том?), что (Кто?) это целое самим своим существованием обосновывает и связывает – как бы, таким образом, гарантирует, обеспечивает: и само целое, и его восприятие человеком.

Поэтому, конечно, о «равной познавательной ценности научного исследования и религиозной веры» не может быть никакой речи: очевидно, что вторая стоит на службе первого. Даже если носитель её не отдаёт себе в этом полного отчёта: видеться такое может, понятно, лишь извне. (Отдельный вопрос – с каких именно позиций?)

Да, «отрицание квантовой теории» Эйнштейном оказалось в конечном счёте необоснованным: «дальнейшие исследования физиков ясно дали понять, что единая теория поля невозможна без учения о квантовом состоянии материи» – но оно «было по-своему логичным в условиях, когда теория вероятности находилась в зачаточном состоянии: иначе не стоило и замахиваться на единую теорию». С тем, что сам Эйнштейн считал «величайшей ошибкой своей жизни», вышло сложнее. Свойственные ему представления о физической реальности «заставили его предполагать наличие во Вселенной своего рода силы отталкивания, противонаправленной гравитации», которая, «при надлежащей величине», должна была бы «сохранять Вселенную в статическом состоянии» – математически это выражается введением «космологической постоянной». Открытие Хаббла, доказавшего, что Вселенная расширяется, заставило Эйнштейна сожалеть «о введении лишнего математического члена». Тем не менее, сегодня учёные приходят к выводу: «характер расширения таков, что „космологическая постоянная“ всё же нужна» – хотя, может быть, «на основаниях, отличных от эйнштейновских».

То есть, заключает автор статьи, «просчёты» Эйнштейна, «действительные и мнимые, суть заблуждения учёного, а не познавательные тупики верующего» (значит ли это, что у верующего могут быть только «познавательные тупики»? ). Эйнштейнова вера, как мы и предполагали, оказалась в глазах автора несущественной, не субстанциальной. Она сделала своё дело – и может смело уходить.

Инструментальной религия оказывается, по существу, всегда – по крайней мере, задолго до Эйнштейна. Мы не обсуждали бы, пишет Субботин, «и мировоззрения Ньютона, если бы не его вклад в создание дифференциального исчисления, открытые им законы механики и закон всемирного тяготения».

Тот же Ньютон «оставил нам череду гениальных открытий только потому, что бог в его рассуждениях стоит [как видится его позднейшим неверующим интерпретаторам. – О.Б.] исключительно на том месте, где уровня знаний той эпохи не хватало, чтобы продвинуться дальше. Бог – привычное воплощение нерешённой проблемы для тогдашних учёных.» Своего рода псевдоним неизвестности – которой, по мере того, как она становится менее неизвестной, подбираются другие, заведомо более адекватные имена. Временный псевдоним, значит.