Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия

Это – переписка из двух совсем, казалось бы, разных углов бытия, изнутри едва ли не противоположных друг другу состояний: из динамики – и статики, из стремительного, разнообразного, линейного времени и неторопливого, цикличного всевременья. Однако – вот удивление – пишут друг другу из этих разных углов люди, чувствующие и понимающие мир очень похожим образом. Они даже говорят почти одинаково: у них общий язык описания мира, – общий язык удивления ему.

Поэтому, конечно, книга должна была получиться общей – и получилась.

Вот как писали все эти шесть лет подряд – так и опубликовали. «ВСЕ ПИСЬМА (выделено автором. – О.Б.) в том виде, в какой они уже есть – специально не выстраивая, не отбирая, никаких вводных тем и дополнительной информации, письма, как они есть – пять пудов писем!» (Москвина). Живые тексты, с минимальной правкой: чтобы всё было настоящее.

Слово «наставница» мелькнуло выше не совсем безосновательно: Юлия – бывшая ученица литературной студии Марины Москвиной и, собственно, продолжает чувствовать себя ученицей – только в более глубоком, не профессиональном, но человеческом смысле. Марина и теперь ещё отчасти наставляет Юлию, – скорее, мотивирует: пиши, пиши же. И собирай написанное. Немного корректирует: «Только не увязай в мыслях, чувствах, „работе“. Письма – в отличие от столбовой прозы – материал неверный и летучий. Они погаснут от сушки, выжимки и утруски. Не усердствуй!»

Но в целом это (даже при сохранении неравенства в обращении: Марина Юлии – «ты», Юлия Марине – «вы») – диалог равных.

И призыв писать о любви – не от наставницы, а от самой Юлии. Точнее, цитата из диалога двух героев Уильяма Сарояна, – которую Юлия в самом начале переписки шлёт Марине для неведомого читателю интервью, – а слова эти берут да и становятся ключом ко всему написанному.

«Весли Джексон – Виктору Тоска:

– Кто я такой, чтобы писать? Имею ли я право на это? Хочу ли я быть писателем? Хочу ли отличаться от других, и видеть вещи по-своему, и запоминать то, что вижу, и писать обо всём без конца? И как это выйдет у меня: по-серьёзному, или я только смешное буду видеть во всём?

– Ты, главное, пиши о любви, – сказал Виктор. – Любовь – это единственная стоящая вещь. Повторяй без конца: «Люблю». Расскажи им, Джексон, ради бога, о любви. Ни о чём другом не говори. Это единственное, о чём стоит рассказывать. Всё на свете – ничто, только и есть, что любовь. Так расскажи им о ней!..»

И вообще, кажется, голос Юлии Говоровой здесь в некотором, очень важном смысле, – главный. Марина, в основном, настаивает, чтобы этот голос звучал, чтобы Юлия не только лечила своих зверей, но ещё и обязательно писала. Лучше всего, конечно, – рассказы и повести, но самой Юлии больше нравится – письма. Ей вообще достаточно, в идеале, одного адресата: так лучше слышно.

«Марин, наверно я человек писем, а не рассказов. Я просто пишу вам письма, и этого мне достаточно. Всё остальное вводит меня в какой-то ступор. Я не понимаю, кто это будет читать. А вам пишу на одном дыхании. <…> Пусть у меня будет один читатель – вы. Пусть это будет несколько человек. А я буду писать вам.»

Тут важно, чтобы прямо из рук в руки, – тогда только слово будет весомо, как предмет. Как «хлеб, подковы и гнездо певчего дрозда».

«Что ещё я могу подарить своему учителю после сердца?

Хлеб, подковы и гнездо певчего дрозда.»

То, что она пишет, – в сущности, адресованный дневник. И, как положено правильному дневнику, – повествует он, в сущности, о внутренней жизни. Только выговорена эта внутренняя жизнь образами того, что видится вокруг каждый день; языками внимательно наблюдаемых природных событий.

Так, на самом деле, честнее и точнее.

И вся эта окрестная природа, и весь этот по доброй воле избранный почти отшельнический образ жизни необходим Юлии для качественного самопонимания и самоосуществления. Для лучшего чувства самой жизни, наконец.

«Случайно у Олеши открыла и прочла: нельзя сказать, что я достиг чего-то или не достиг, это ерунда – главное, что я каждую минуту жил. Та же история – со мной. Но всё-таки наслаждаться каждым шагом лучше, когда под ногами земля, песок, чабрец, сосновая хвоя…

Или когда кормишь сойку личинками пчёл. Даёшь личинку сойке, у ней голубые полосы на крыльях, личинку в клюв запихиваешь, она проглатывает, и это счастье.»

Природные же события и неотделимые от них, плавно переходящие с ними друг в друга события деревенские Юлия описывает с обоюдоострым вниманием: натуралиста и художника.

«…когда копали картошку, многие выставили во дворе «буржуйки», варили на них картошку молодую (ненужную мелкую) коровам, курам. Почти в каждом дворе, в саду или, вообще, у входной калитки – горит печка. Тут же воду грели на печке в вёдрах для коров.

И вот идёшь вечером по деревне, – везде огни, если дверцы у печек открыты, и дым из низеньких прокопчённых труб. О садовых печках кто заботится?

Я это запомнила в одну из осеней, когда уже холодно, печки светятся огнём и углями в темноте, пахнет картошкой, иногда слышно, как выплёскивается, кипя, из чугунка вода на печку.»