Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия

Но повествования Пустовой и Старобинец – если и в родстве (а совсем отрицать этого невозможно), то в отдалённом, по меньшей мере в двоюродном. Да, их, безусловно, роднит беда и коренная, невосполнимая утрата (у Пустовой – это смерть матери, непостижимо и мучительно совпавшая во времени с рождением долгожданного сына). Однако обходятся два автора с этими общими, казалось бы, истоками своей речи совсем по-разному. Не в том смысле, что кто-то из них хуже, а кто-то лучше, просто это разное устройство внимания.

Пустовая ничего не критикует (независимо от того, есть для этого основания или нет – уж наверное нашлись бы, и чего точно она точно не делает, так это не смотрит на жизнь сквозь розовые очки) и если кого и обвиняет, то исключительно самое себя. У неё внимание направлено принципиально иначе: на то, что предшествует всем социальным обстоятельствам и, в конечном счёте, не зависит от них.

Об утрате матери, об обретении любимого, о рождении ребёнка, о том, как с этим жить, о связанном со всем этим взрослении и понимании себя можно рассказать или промолчать множеством разных способов. Валерия Пустовая сказала о своих единственных обстоятельствах тем, кажется, единственным способом, который был возможен для неё – и в этом, совсем не парадоксальным образом, есть прямой выход на общечеловеческое.

Речь у неё – о предельном опыте, который касается каждого, о самых глубоких и страшных жизнеобразующих силах (о том, что можно было бы назвать засушенными учёными словами «экзистенциальные константы», – это, безусловно, они, но не таким бы языком говорить об этой книге): о рождении, смерти, взрослении, о кровной и некровной межчеловеческой связи, о утрате и обретении, о трудности и того и другого, о неразделимости телесного и душевного (да, и об этом тоже! о том, как больно и счастливо, радостно и трудно быть человеком), о вине, о любви.

То, что выстроила из своих разновременных (и не в хронологическом порядке взятых: тут проставлены даты) записей Валерия, – именно роман с внятным внутренним сюжетом, разбитый на три части сообразно развитию этого сюжета: «Одна», «Пара» и «Третий». На презентации «Оды радости» в Культурном центре «Нового мира», где о ней вообще было сказано много глубокого и точного, на это обратила внимание критик Анна Жучкова. Относя книгу к автопсихологической прозе, она говорила о том, что каждая из трёх её частей соответствует одной из стадий реализации женственности, «женского архетипа»: дочь – жена – мать. Но вообще-то эта история куда шире женственности, – включает её, конечно, но шире: её этапы – стадии становления человечности, обретения её полноты и силы – нет, не через утрату (поневоле через неё), но через любовь как самую интенсивную и существенную связь с другими людьми, которая и за гробом не перестаёт. И тут уж всё гендерное и телесное – не более чем инструмент, хотя и очень действенный.

Речь здесь идёт не просто о преодолении и осмыслении страдания и даже не только о продумывании странного биографического единства его с радостью – но о придании пережитому, своим чувствам и мыслям в связи с ним эстетически значимой формы. (Роман – это не о вымысле, это о структуре и смысле.) Как ни удивительно (в самом деле ведь удивительно, потому что, думаю, очень трудно), из всего пережитого, включая вороха бытовых подробностей, Пустовая делает в первую очередь именно художественный текст: суггестивный, образный, метафорический (однако заметим и то, что сама метафора становится у неё средством анализа), запускающий в читателе одновременно сопереживание и рефлексию и в конечном счёте – катартические процессы.

Так что перед нами, конечно, роман воспитания, в основе которого – стремление понять, как устроен человек, из чего он растёт и какими силами его рост движется. И я бы сказала, что это – проза не (только) психологическая и, уж конечно, не филологическая, как её тоже называли (успела забыть, кто). Это проза экзистенциальная.

При всей своей сложной цельности текст – парадоксальный. Он совмещает в себе, казалось бы, несовместимое, делает невозможное. Мне уже случилось однажды, говоря ещё о журнальной его публикации, назвать «Оду радости» «аналитическим плачем». Но она – не просто плач (к оплакиванию, к выплакиванию боли тут дело не сводится, – как не сводится оно и вообще к терапевтической работе с собственной жизнью, с жизнью как таковой) – да и не только аналитический. Конечно, в связи с этим текстом не раз ещё будет произнесено – и не раз произносилось – слово «терапевтический», «терапевтичный», и к тому есть все основания: он даёт силы жить с бедой не только самому автору, но и тем, кто окажется в сходной ситуации. Когда бы, однако, дело ограничивалось только этим, перед нами было бы очередное психотерапевтическое руководство (например). И читатель действительно заметит здесь сильное влияние психотерапевтического дискурса. Но это не оно. (Как и не религиозная проповедь – да и не исповедь, при том, что своей религиозности автор не скрывает – и много думает над нею. Это именно мысль – и мысль художественная).