Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия

Об «Оде радости», первой художественной (а она именно такова) книге литературного критика Валерии Пустовой, вышедшей минувшей осенью, успели сказать и написать столько точных и благодарных слов, что соваться со своими соображениями как бы уже и неловко. Но кажется всё-таки, что тут и мне есть что добавить. И об авторе, и о романе как жанре, претерпевающем – в том числе и под её пером – достойную внимания трансформацию. Внутри себя я называю это явление «романом без берегов»: роман расширяет диапазон собственных жанровых признаков, а с ними и своих смысловых возможностей за счёт освоения инструментария, свойственного другим жанрам.

В случае Пустовой это в первую очередь личный дневник (некоторые фрагменты текста написаны с такой безоглядной подробностью, беззащитной откровенностью – до безрассудности, до исповедальности, что наверняка, подумаешь, взяты из совсем личных записей), воспоминания, эссе, посты в фейсбуке, в виде которых этот текст во многом писался, – дневник публичный, ориентированный на сиюминутное выговаривание, сиюминутное же прочтение другими, на реакцию читателей и диалог с ними. «Когда ещё не было никакой книги, – признавалась Валерия в интервью Алисе Ганиевой, – <…> я даже не задумывалась о том, что пишу какую-то прозу, а просто выкладывала в Facebook то, с чем не могла больше оставаться один на один»[64]. (И сразу заметим: ведь записи такого рода – чистые импровизации. Фейсбук как коммуникативная среда выводит наружу смыслообразующую роль случайностей, позволяет им осуществляться, раскрываться, становиться источниками литературы как развёрнутого понимания. Он – подобно дневнику – внутренне растормаживает человека, выводит наружу глубинные пласты, но делает это иначе, чем личные записи для одного себя: поскольку эти импровизации всё-таки выставлены чужим и часто незнакомым глазам, они вынуждены быть дисциплинированными. Публичный, диалогический дневник воспитывает в речи одновременно, казалось бы, несовместимое: раскованность и самоконтроль.)

С другой стороны, на некоторых участках этот текст сближается с поэзией: сгущённой образностью, ритмичностью, парадоксальностью. Он уже начинается как верлибр, строчками-формулами, сразу задавая высокий уровень речевого, эмоционального, смыслового напряжения:

«Что тут скажешь?
Дочери теряют, матери обретают.
Это в порядке вещей.
Разве дочь – не та, что однажды потеряет
мать?
И разве мать – не та, что без конца
обретает, родив?
Это – нормально».

И всё – от первого лица, из чувствительнейшего вещества собственной единственной жизни.

И да, мне кажется, что Пустовая как автор с этой книгой, благодаря ей перешла на принципиально иную ступень зрелости. Не только личностной (это, в конце концов, не предмет литературного разговора), но именно авторской. До сих пор мы знали её как умного, точного, внимательного аналитика чужих текстов. Теперь узнаём как создателя текстов собственных – который гораздо ближе не к простодушному свидетелю, автобиографу и дневникописцу, но к мыслителю и поэту. В такой формулировке нет пафоса: речь идёт всего лишь об устройстве текста. Даже если текст пронзительно, невыносимо живой (а он таков), о его устройстве можно и нужно говорить.

На самом деле мне хотелось бы вывести роман Валерии (сразу же согласившись с жанровым определением этого текста, указанным в его подзаголовке) из рамок разговора о «прозе. док», прозе без вымысла, – из рамок, в которые книга была вписана с самого начала («Критик Михаил Визель, – говорила Пустовая, – остроумно вписал мою «Оду радости» в «набирающий силу тренд», который, по его словам, я «не только как мать и дочь, но и как «участник литпроцесса» сознательно решила поддержать»[65]. Далее автор резонно возражает критику, что книги такого рода – «книги травмы, горькие книги без вымысла» – не для трендов пишутся.) Во всяком случае, в глазах критиков роман оказался в ближайшем родстве с документальной прозой Анны Старобинец «Посмотри на него», вызвавшей в своё время жестокие споры. Книга Старобинец – об утрате ребёнка, из-за неизлечимой патологии ещё до рождения не имевшего шансов выжить – вышла двумя годами раньше и никаких претензий на художественность, насколько помнится, не имела: то было прямое высказывание, выговаривание боли, проработка травмы и в значительной мере – критика социальных, социокультурных условий, сделавших эту травму возможной и неизбежной. Её книга – во многом о недостатках (если не сказать резче) российской медицины и российской этики.