Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия

Польский писатель и журналист, «классик современного репортажа» Рышард Капущинский (1932—2007) путешествует в своей книге по советской империи в разных её состояниях. По империи зрелой и хищной (1939), по едва клонящейся к закату и ещё о нём не помышляющей (1958, 1967 – эти годы как ранний-ранний сентябрь, когда совсем лето), наконец – по гибнущей (1989—1991) и только что погибшей (1992—1993) – почти совсем ещё живой, не успевшей поверить в собственную гибель, переполненной приметами самой себя. Он ездит по её сердцевинным и окраинным землям: от родного Пинска и Дрогобыча до Красноярска и Улан-Удэ, от самого от Третьего Рима – Москвы до надёжно-провинциальной Башкирии, от Воркуты на заполярном севере до Колымы на Дальнем востоке («Колыма, вечная мгла» стала, кажется, самой восточной точкой, до которой он добрался). От первокатастрофы – захвата его родного города, тогда ещё польского, советскими войсками в 1939-м – до катастрофы, разметавшей империю в одном из её исторических видов, особенно активно претендовавшим на вечность. «В целом около 60 тысяч километров» – и несколько эпох. То, что он старается охватить собственным восприятием – даже не страна: скорее – как он сам говорит – «часть света». В своём роде мир в себе. Во многом чужой, очень часто недружелюбный и неестественный – и чрезвычайно интересный.

Слово, обозначающее обозреваемый им мир, Капущинский пишет неизменно с большой буквы: Империя. Мудрено ли – имя собственное.

Это – ещё и (да собственно, пожалуй, прежде всего, – потому так остро и пристрастно чувствуется автором всё, о чём он говорит) путешествия по собственному прошлому, по собственному не (до) сбывшемуся, по своей параллельной жизни – по своему Иному. У родившегося в Пинске было много оснований остаться в Империи в качестве одного из её граждан и разделить её судьбу. Не случилось: Капущинский уехал в Польшу и прекрасно состоялся на своей исторической родине, став одним из самых ярких её журналистов. Тем не менее, став гражданином Польши, он всю жизнь смотрел на Россию. Смотрел вроде бы извне – но во все глаза, въедливо и пристрастно, всматривался в страну, которая стала мощным и травматическим впечатлением его детства.

Империя пришла к нему, семилетнему, в облике огромного недетского страха, едва ли не самой смерти. В его прекрасный счастливый город внезапно явились Чужие – и жизнь стала свёртываться, будто обугливалось и исчезало само её вещество. «Речной рынок на Пине, куда крестьяне привозили свои богатства – рыбу, мёд, крупы, – давно опустел. Большинство лавок были разбиты или разграблены. Раздобыть что-нибудь съедобное можно было только у крестьян. Наши соседки, прихватив колечко или шубу, отправлялись в ближайшие сёла за крупой, солониной, домашней птицей.» Хуже того, людей вокруг начали высылать. «Куда? Старики говорили: в Сибирь. Я не знал, где эта Сибирь, но по тому, как произносилось само слово, понимал, что даже подумать о ней страшно.» «Неизвестно было, в какую ночь и за кем именно придут», ожидание катастрофы было разлито в воздухе – «разговоры только о высылках». Его отец оказался в советском плену, за матерью могли прийти в любой момент – и один раз даже пришли: после того, как бежавший из плена отец на единственную ночь зашёл домой, чтобы затем исчезнуть.

«Удары в окна такие сильные, наглые, настырные, что вот-вот может обрушиться потолок. Врываются несколько красноармейцев и гражданских. Они в таком возбуждении, вбегают так стремительно, словно за ними гонятся разъярённые волки. И тотчас наставляют на нас свои винтовки. Очень страшно: а вдруг они сейчас выстрелят? А если убьют? <…> Они хотят забрать с собой маму. Забрать в наказание или как? Грозят ей кулаками и изрыгают ругательства. „Иди!“ – орёт солдат, готовясь прикладом вытолкать её во двор, в ночную темень. Но в этот миг моя младшая сестрёнка бросается на солдата и начинает его бить, кусать и пинать; она в каком-то исступлении, в ярости, безумии. В ней такая внезапная, поразительная решимость, такая безудержная неуступчивость, ожесточённость и отчаяние, что один из красноармейцев, видимо, старший над ними, скорее всего, командир, с минуту поколебавшись, наконец надевает фуражку, застёгивает кобуру и приказывает своим людям: „Пошли!“».

Казалось бы, одного этого было совершенно достаточно для того, чтобы возненавидеть Империю на всю оставшуюся жизнь и больше себя с нею не связывать. Тем более, что Капущинскому вообще было чем заниматься в жизни: он много ездил по свету, работал в Африке, в Латинской Америке, в Иране… Восприимчивый ко всему происходящему в мире, он вполне мог бы оставить Россию за пределами своих забот. Однако и снова вышло не так.