Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия

Империя – большое и властное Одно, подминающее под себя разнородное. Связывающее его, принуждающее его к родству и единству.

Гибнущую на его глазах Империю Капущинский склонен воспринимать скорее как несчастье, как насилие над объединяемым естеством, как гигантскую, развернувшуюся на многие пространства неудачу (естество, хоть и покалеченное десятилетиями советского имперства, всё равно, в конечном счёте, оказалось сильнее и разметало её – так трава распирает и разламывает асфальт, – и не знает, как теперь быть); конец её – как несомненное благо. Видятся ли ему конструктивные аспекты в имперском устройстве? Этот вопрос, пожалуй, не к нему – он им не задаётся. Он чрезвычайно внимателен ко всему, что противоречит имперским требованиям единства, ориентированности на Центр с его идеологией – к живой трудной жизни под имперским асфальтом.

По-настоящему оригинальных, глубоких и неожиданных – таких, которые выходили бы за рамки его времени с характерными для того представлениями – интерпретаций происходящего у Капущинского искать не стоит. Он чрезвычайно много знает, подробно осведомлён в истории регионов, о которых пишет, умеет поставить наблюдаемое в большие исторические контексты. Текст у него плотный, насыщенный фактами и живой фактурой, пожалуй, в равной степени.

Но он не мыслитель. Там, где он берётся историософствовать, – у него обычно выходит публицистика с грубоватыми обобщениями. Впрочем, есть исключения.

Самое яркое, что он в этом смысле написал – рассуждение о границах в самом начале главы о транссибирской поездке: как о миро- и человекообразующем принципе. Своей полнотой и объёмностью «транссибирская» часть книги вообще выделяется на фоне прочих её частей – у неё заметно больше измерений. Она – глубже, чем физиологический очерк (которым, несомненно, также является) или публицистическое высказывание о характерной русско-советской, воплощённой в том числе и пространственно, несвободе (в принадлежности к этому жанру тексту тоже никак не откажешь). А открывает эту главу – замечательное эссе о границах и безграничности. Выходящее, я бы сказала, за жанровые границы.

«Приближение к любой границе возбуждает, волнует. Люди не созданы для жизни на пограничье, стараются туда не попадать. И тем не менее постоянно натыкаются на какие-то рубежи, повсюду их видят, чувствуют. <…> …чувствительность к проблеме границ, неугасимое стремление постоянно их устанавливать, расширять или оборонять, присущи не только человеку, но и всей живой природе, всему, что способно передвигаться по суше, по воде или по воздуху. Млекопитающие, защищая границы своих пастбищ, позволят разорвать себя на куски…

<…> Граница – это стресс‚ даже страх (и гораздо реже – освобождение). Понятие границы порой вмещает в себя нечто окончательное, дверь может захлопнуться навсегда – если это граница между жизнью и смертью. Подобные тревоги известны богам, и потому они вербуют адептов, обещая в награду открыть перед ними врата Царства Божьего, у которого как раз и не будет границ. <…> Словом, то, о чём люди мечтают, чего ждут и к чему стремятся, и есть эта самая безусловная, полная, абсолютная безграничность.»

И это – там, где ещё никакой речи о пересечении границы между имперским и постимперским существованием, о проблематичности этого пересечения не заходит. Пятьдесят восьмой год.

Вообще же сила Капущинского – не в построении теоретических конструкций и обобщений, но в собирании жизни, в изготовлении чутких и подробных слепков с неё. То, что он пишет – это не просто хроника его собственных поездок и встреч: это – путеводитель-энциклопедия, притом в ярких картинах, пейзажах и портретах, в сочных деталях.

Его очень занимают люди, живущие на огромных пространствах Империи. О нет, он этих людей ни в коей степени не идеализирует – но и не осуждает, не отвергает. Понятным образом дистанцируясь от них, он ни на кого из них не смотрит свысока. Они для него, конечно, несколько экзотичны – но это только обостряет внимание. Он здешним людям, безусловно, сочувствует. Он стремится понять, как устроены они и их жизнь, всматривается в них, разговаривает с ними, слушает их. Книга его – очень многонаселённая. Она – во многом книга лиц и разговоров, записанных, видимо, по горячим следам. Мы слышим живые сиюминутные голоса из ушедшего времени. Их – как и среду: предметную, природную, городскую, в которой эти голоса некогда звучали – Капущинский воспроизводит точно и убедительно, со всеми достоинствами художественной прозы.

Книга Капущинского не замышлялась как цельное повествование. Она составлена из разных очерков, написанных в разное время и собранных по простейшему из принципов: хронологическому. Но в цельность все эти тексты складываются практически сами собой. И тем ещё более, что путешествие автора по Империи – направленное, казалось бы, во все мыслимые стороны и не имеющее в виду никакого общего плана – описывает полный круг.