Поймать зайца

А потом – тишина. Ее ноги с шишковатыми коленями, все в сине-желтых синяках, засыпанные крошками чипсов, которые она умяла за две минуты, не предложив мне. Поблескивающее обручальное кольцо пляшет в воздухе между нашими головами. Мне хотелось что-то сделать – резко затормозить и через лобовое стекло послать ее наружу или просто где-то остановиться, взять свой чемодан и отправиться пешком по дороге. Я бы дошла и до Дубровника, если надо, пока она полностью не насладится своей гордостью и не крикнет мне вслед, тем самым подтвердив, что я ей нужна. Я не сделала ничего. Вела быстро, но аккуратно, в страхе, что меня что-то задержит, что мы никогда не доедем до Ябланицы, а тем более до Вены. Что Майкл навсегда останется босым.

Не знаю названий деревьев, помню только, что они молча смотрели, как мы несемся. Череда стволов, которые словно явились на наши похороны. Я не хотела останавливаться, хотя мне было нужно в туалет. Хотела что-нибудь сказать, но оказалось, что застряла между двумя Лейлами – той, которую знала всю жизнь, которой однажды позволила сделать мне депиляцию бикини, и этой, чужой, с осветленными волосами, одетой как шлюха и надувающей пузыри из жвачки до таких размеров, что они лопаются у нее над носом. Не могу вспомнить и половины своего детства, а детали ее жизни помню с раздражающей ясностью. Голубая жвачка с запахом арбуза. Шрам на левом колене. Трещины на красных губах. Однажды она сказала, что писатели пишут потому, что у них нет собственных воспоминаний и они их выдумывают. Это было раньше, пока Заяц еще был жив, а мы только-только начали читать книги. Но она была неправа, по крайней мере отчасти. Для меня воспоминание, возможно, действительно, похоже на покрытое льдом озеро – мутное и скользкое, – но на его поверхности время от времени появляется трещина, через которую я могу просунуть руку и выхватить из холодной воды одну деталь, одно воспоминание. Но замерзшие озера коварны. Иногда схватишь рыбу – а в следующий раз свалишься и утонешь. По опыту знаю, что почти все воспоминания о ней имеют тенденцию к выбору второго варианта. Именно поэтому я двенадцать лет старалась не вспоминать. Сработало. Невероятно, к сколь малой человечности мы можем себя свести, когда нам это полезно. Но в тот раз я ответила на звонок и произнесла ее имя. Вода была по-знакомому ледяной. В ее глубине виднелись трехголовые звери.

Нам бы нужно было оказаться где-нибудь в утробе Центральной Америки, в шикарном «Бьюике», или рассекать пространство России по Транссибирской магистрали. Тогда бы я могла назвать имена деревьев и маленьких городов, я бы их гуглила, чтобы казаться умнее, чем есть. Носила бы драные шорты и ковбойские сапоги или дорогущий костюм, как умные адвокатши в глупых сериалах. Ей не потребовалась бы вся эта косметика и все эти краски, ее волосы снова были бы блестящими, словно у ворона, глаза словно два чистых черных камешка, как тем летом на острове. Я могла бы утверждать, что наша история – это, в сущности, чертовски мощный роуд-трип и что по дороге мы слушали старых мастеров блюза, ели чизбургеры со специями и вели глубокомысленные разговоры с кучей символических перипетий. Но факты таковы, что в нашем случае были она, Босния и я, и что я не знала названий ни одного дерева из целой череды тех, что молча смотрели на нас с обочины и пропускали дальше. Факт, что до Бугойно мы обменялись лишь несколькими неизбежными фразами – о еде и кому надо пописать, – наши темы никогда не выходили за рамки примитивных биологических мотивов. Факт и то, что роуд-трип-история имеет смысл только тогда, когда путешественники, пусть даже по ошибке, верят в какую-то цель, в конец путешествия, когда будут решены все проблемы и закончены все мучения. В Боснии цели нет, все шоссе на вид одинаково безжизненны, они ведут тебя по кругу даже тогда, когда тебе кажется, что ты движешься вперед. Поездка по Боснии требует иного измерения: космической петли времени, которая ведет не к какой-то находящейся вовне реальной точке, а в мрачные, почти непроходимые глубины твоего существа.