Поймать зайца

Все смотрят на тебя, когда ты заходишь в море, твой шаг не меняется, когда воздух превращается в воду, ты продолжаешь в том же ритме, а вокруг тебя толпа смертников привыкает к температуре, делая недостойные, ускоренные движения, как игрушки, у которых скоро сядет батарейка. Все смотрят на тебя, а я смотрю на них, одновременно чувствуя и зависть, и гордость, и хочу им сказать «а теперь хватит».

В тебе нет ничего особенного. На пляже полно более длинных ног, более крупных грудей и остальных слишком высоко ценимых чудес человеческой симметрии. Но ты носишь в себе обещание иного мира, той особости о которой так тоскует вся эта толпа несчастных середнячков. Носишь в себе что-то ихнее, какую-то глупость, в которую они верят, которую сами себе рассказывают, чтобы оправдать факт своего существования. Ты носишь историю. Этого хотят все, разве не нет? Чтобы им кто-то дал тему, идею и место действия? Начало, конец, суть. Поэтому ты их и ненавидишь.

Что же на самом деле произошло на том острове? Я столько раз рассказала себе эту историю, я начала ее рассказывать в тот момент, когда увидела твои светлые волосы в амфитеатре на факультете и поняла, что мы больше никто и ничто. Я искала смысл в том, что произошло. А что произошло? Вода, вся та вода, которая больше не часть пляжа, а часть моря и океана. Твои волосы, твой красный купальник, завязки сзади на шее.

Нет, погоди немного, не так быстро. Дойдем и до этого. Давай сначала напишу про несколько непринужденных морских дней, когда мы сидим на полу маленькой комнаты в отвратном отеле, фасад которого начал облезать еще во времена социализма. Мы добыли бутылку джина и черничный сок. Учимся скручивать джойнт. Я кашляю, ты смеешься, для нас это впервой. Единственный предмет роскоши в нашей маленькой комнате – громоздкий радиоприемник, вероятно, из тех времен, когда Тито приезжал сюда, чтобы перерезать красную ленточку и торжественно открыть отель. Среди нескольких свистящих каналов мы нашли только один со староградской музыкой. Ты закрутила на голове тюрбан из полотенца и изображала Оливеру Маркович, как она поет «Та твоя губная гармошка, что этой ночью мне играет…» – а я от смеха складывалась в три погибели и из-за тебя, и из-за травки. «И сердце бьется тук-тук, и сердце стучит дум-дум…» – пела пьяная черноволосая Оливера без слуха, в почти таком же бессознательном состоянии, как и я. «И тебе я руки дам…» Она протянула мне твои ладони.

«Упаду», – сказала я и снова взорвалась смехом. А ты меня все равно потянула к себе. Я не знала, как танцевать, положила руки тебе на плечи будто слепая. «А видно, что я накурилась?» – спросила ты. Я посмотрела тебе в глаза, они были черными, как всегда, я никогда не могла разобрать, где у тебя зрачки. Но я сказала. – «Да, видно», – потому что знала, что ты хочешь это услышать.

После Оливеры настал черед Милана Тимотича. Он сказал нам, что нас – тех, кто мечтает о счастье, – путь ведет в большой город. Мы ему поверили. Ты глубоко вздохнула, притянула меня к себе и продолжала танцевать. Шепнула: «Папа это иногда пел… И ты не первый, и не третий, кто о ней мечтает сейчас…» Ты не попала ни в одну ноту, но это было неважно, мне нравилось, что у тебя нет слуха.

В моей голове смешались алкоголь и марихуана. Я слышала какое-то другое время, в каком-то городе, где «непрерывно бурлит повсюду жизнь», он вечно новый, твой отец все поет своим безукоризненным тенором, а наши бабушки носят платья пастельных тонов и танцуют на таких каблуках, которые бы нам вывихнули суставы. Больше не было темноты, нас решительно обняла наивная беспечность, морская соль съела нашу память. Я почти поверила – там, в том номере отеля, полупьяная, полуобкуренная – в ту скудоумную историю про веселое время, где кружатся девушки в платьях в горошек, колосятся на ветру пшеничные поля и блестят звездочки на синих пилотках. Я знаю, что ты спросишь, если будешь читать это. Я не знаю, почему я это сделала, Лейла. Понятия не имею. Может, потому, что поверила, может, потому, что мне это показалось логичным, может, потому, что я представляла себе, что ты – это кто-то другой, кто-то, кто похож на тебя. Да это вообще-то и не было настоящим поцелуем, я едва коснулась твоих губ. Я хотела тебе что-то доказать, доказать, что я крутая, что могу целовать кого хочу. А ты расхохоталась, нежно меня оттолкнула и сказала: «В Боснии такое нельзя».

«Мы не в Боснии», – ответила я. Не потому, что хотела опять тебя поцеловать, а потому, что не хотела позволить тебе вести в танце. А ты посмотрела на меня как на ребенка и сказала: «Мы всегда в Боснии».