Поймать зайца

Ты – единственный ребенок, который не плачет. Я-то на грани, подбородок уже трясется, но не потому, что я боюсь покинуть маму и войти в школу, а потому, что мне кажется, именно сейчас, в этот момент, это и нужно сделать, плач – это первая коллективная акция моей группы. Но я не могу плакать, пока ты на меня смотришь. А ты словно знаешь, что со мной происходит, не сводишь с меня глаз. Вокруг нас избалованные плаксы демонстрируют своим ором все возможности полного спектра звукоподражания. Учительницы приходят за детьми, неловко берут их на руки и вносят в школу, как мебель. Мама мною гордится: все женщины видели, что ее ребенок не плачет – ребенок начальника полиции. Я держу в руке розовую Сару из бумаги. Вхожу в школу высокомерно, будто освободила город от варваров, но вместе с тем чувствую, что этот геройский титул получила нечестно – они не знают, что на самом деле я плачу из-за всего. С тобой я еще не познакомилась, а уже чувствую, что ты сделала из меня что-то другое, какую-то лучшую версию меня. Мне придется играть роль девочки, которая не плачет, до тех пор, пока есть ты и эта школа.

Устало улыбающиеся матери остаются снаружи, одновременно и грустные, и взволнованные, как толпа глупых девушек после эмоционального концерта. Весь их смысл теперь там, внутри этого здания, и это им обеспечивает общий знаменатель. Они остались без детей, и теперь приходится разговаривать друг с другом вот такими – незащищенными. А мы внутри, каждая со своим кусочком бумаги, готовы в той или иной степени принять новый авторитет и все нормы, которые из этого проистекают. Это то, что нам известно.

Хорошо ли я помню? Я должна исхитриться, чтобы изложить фабулу, но речь идет о возрасте, еще не имеющем тех слов, из которых можно соткать воспоминания; в памяти осталось только то, что тогда было необычайным: маленький стол, изрезанный бороздками и отполированный сотнями ладоней до нашего появления, неприятный запах от детей, которые не почистили зубы, скрип мела по зеленой доске, луч, скользящий по картинкам из букваря, сладкий вкус клейкого рогалика во время большой перемены. Потом ты мне скажешь, что я все выдумала, что все было не так, что интересно, в какую это я школу ходила, она ничуть не похожа на твою. А мне мои выдумки ближе и яснее всей школьной документации, бледных коллективных фотографий класса и твоей хирургически точной памяти.

Но некоторые картины остаются, некоторые просты и непритязательны именно потому, что я их не выдумала. Два мальчика сидят между тобой и мной и разговаривают о своих пиписьках. Мы переглядываемся, понимаем, что что-то не так, но точно не знаем, что именно. Учительница далеко от нас, стоит повернувшись к доске. То, о чем говорят эти мальчишки, – у нас такого нет, это что-то другое, только ихнее. В этом различии кроются все виды стыда и страхов нашего мира. Мы слишком рано получим ответы, сморщенные, маленькие ответы на вопросы, о которых мы и не знали, что носим их в себе. Мальчишки расстегивали штаны и показывали друг другу пиписьки так, как сравнивают пеналы. Я посмотрела на тебя – ты повернула голову к ним и смотрела на их маленькие члены, не уверенная в том, известно ли тебе их назначение, смотрела с некоторой жалостью из-за того, что их тела так неприятно деформированы. Потом это увидела и я, но только после того, как долго разглядывала их отражение в твоих глазах. Два уродливых гриба в середине каждого мальчика.

Не помню, как и когда закончился этот ужасный спектакль. С того дня мы сидели рядом, притянутые друг к другу не только страхом, вызванным их телами, но и чувством соучастия в нашем различии. Нас сдружила смущающая смесь гадливости и изумления. Мы были ты и я.

Не помню я и когда ты мне в первый раз назвала свое имя. Иногда мне кажется, что оно существовало всегда, что я его знала с первого момента, хотя мне совершенно ясно, что такое невозможно. То, что я помню, – это бумажная кукла, которую ты принесла в школу, твоя Лейла. Она была белая, вырезанная из плотной бумаги для акварели. Ты не нарисовала ей ни глаза, ни губы, ни нос. Ты не стала уничтожать часть ее тела, замаскировав ее широкой юбкой; ты не добавила ей ни одной детали. Учительница собрала наших бумажных людей и стала пришпиливать их к большой пробковой доске, которая висела на стене рядом с картой мира. Маленькими булавками она пробила нам головы. Ноги и руки у нас скрутились, потом они будут трепетать всякий раз, когда кто-нибудь открывает дверь класса.

Когда она увидела твою фигурку, то спросила, почему ты ее не раскрасила. Я не помню почти ни одной детали из нашего класса, не помню ни лиц детей, ни учебников, но помню, что ты ей ответила. Твой язык всегда действовал на меня как механическая игла, которая наносит музыкальную запись на винил.

«Это кожа», – сказала ты.

Некоторые дети гадко заулыбались, скрывая зависть. Твоя бумажная кукла была не такая, как все. Учительница тебя первой запомнила.

«А что с одеждой?» – спросила она.

«Ну, я не ношу каждый день одну и ту же одежду», – ответила ты.