Поймать зайца

Это все, что я помню. Она не хотела настаивать, твой отец недавно умер, она будет с тобой мягкой сорок дней – таков обычай. А моя пестрая кукла, посыпанная блестками и с цветком в руке, вдруг стала глупой и какой-то чрезмерной. Мне было стыдно перед твоей простой истиной. Тогда я впервые подумала, что, возможно, существует кто-то, кто знает больше, чем моя мать. Мне было стыдно так думать, мне захотелось ее защитить – такую бедную, с сумкой, полной цветной бумаги и пестрых наклеек, – от твоей брутальной точности. Может быть, тогда я и разделилась на две половины: на ту себя, которая принимает твою истину, которая осознает ложь на классной доске, и себя другую, которая после школы идет домой и осуществляет мамину мечту о девочке в розовом платьице. А может, все зашло еще дальше – может, я уже тогда придумала другую себя для целого пестрого мира, такую, какую не решалась тебе показать, боясь, что ты обнаружишь мое притворство. Поэтому мне было так легко уехать, переменить язык, по-другому выговаривать собственное имя, делать вид, что где-то далеко, в черном сердце Европы, не существуешь ты.

В течение того первого года знакомства мы поделились друг с другом не многим. Ты мне сказала, что у тебя нет папы, я тебе сказала, что у меня нет брата. В моем детском мозгу смерть и нерождение были одним и тем же – полным отсутствием. Но это было неважно, ты приняла меня так, как будто я была тебе предназначена. Как будто эта история существовала до нас. После того как мы вместе стали свидетелями тех распоясавшихся мальчишек, мы были неразлучны. Мы не сделали ничего плохого, но мы знали, что в этом кроется нечто стыдное, нечто, что может быть использовано против нас. Не было необходимости искать иную причину того, что мы держимся вместе. Ты скажешь мне, что у тебя есть старший брат. Позовешь меня на свой седьмой день рождения. Обычная бюрократия первой дружбы. А чем мы тогда были, к чему сводилось то Лейла и я? Немного мяса и человечности. Я не могу приукрашивать те дни, не могу возвеличивать их как особо значительные. Ты бы меня, разумеется, из-за этого запрезирала. Впрочем, не знаю и как обрисовать двух этих соплячек: ты в моей памяти постоянно уменьшаешься и растешь, как мираж суши в глазах отчаявшихся моряков. Я вставляю немного воспоминаний о том, что у меня есть ты, которая старше меня, та, которую лапал преподаватель математики, та, которая на расстоянии вытянутой руки от меня потеряла невинность на речном берегу. Вот так эта взрослая, разочарованная Лейла уродует мне наивные воспоминания о беззаботной детской дружбе. Я хотела вернуться и все объяснить, но мне кажется, что я намного отдалилась и мне ничего не удалось. Более того, я только потерялась.

Не знаю, Лейла. А должна знать. Ведь ты этого хочешь, разве нет? Всезнающую рассказчицу. Возможно, ты все время была права, может быть, под поверхностью жизни не существует никаких смыслов, никаких скрытых образцов. Я хотела шагать назад, чтобы соединить пункты по порядку, один, два, три, как на тех рисунках, которые ты любила, когда мы были детьми. А ты этого на самом деле никогда и не хотела – тех моих объяснений, моего насильно привнесенного смысла. Мне нужно было только перелистать рисунки, правда? Вставить тебя в историю, тебя – обычную мостарскую официантку, в которой нет ничего особенного, женщину, после которой не останется ничего кроме, может быть, костей зайца и тампона, брошенного в ночь. Только дураки, такие как я, могут вставить тебя в книгу. Но, видишь ли, во всех историях существует нечто неминуемое – рано или поздно они подходят к концу. А как ты хорошо знаешь, после нашего конца нет ничего. Помнишь тот день на острове, когда ты сказала мне, что я не готова к смерти? Ты – та, кто не готов. А каждое новое слово тянет нас к концу истории.

Знаю я этот твой страх, я узнала его в самом начале, хотя никогда тебе этого не сказала. В тот день, когда мы вошли в класс, а на доске не было твоей фигурки. Весь пестрый коллаж, и блестки, и наклейки – все на месте, а твоей обычной белой Лейлы нет даже на горизонте. Ты думала, я не заметила, да? Делала вид, что тебе все равно, что это ерунда. Там, где когда-то висела маленькая бумажная ты, теперь на пробке осталось только пустое место. Пустота прокралась с доски и влезла тебе куда-то в грудную клетку. Все я видела, ничего от меня не укрылось: как ты старалась, чтобы я не заметила твой страх, ужас кого-то, кто только что стал свидетелем собственного отсутствия. Должно быть, твою куклу сорвал кто-то из завистливых ребятишек. Они даже не потрудились перед этим вытащить булавку: разорвали твой лоб, смяли тебя и бросили в мусорную корзину, туда, к остаткам зачерствевших булочек и засохшей яблочной кожуре. Может быть, из-за той первой пятерки по математике. Может быть, потому, что твоя простота напоминала им об их преувеличенности. Впрочем, важно ли это? Кто-то тебя украл, пока ты не видела.]

11.