Поиски и находки в московских архивах

А между тем П. А. Вяземский и его жена Вера Федоровна были в курсе последних событий в семейной жизни Пушкина, знали до мельчайших подробностей преддуэльную историю. Они не могли не чувствовать грозовую атмосферу надвигающегося конфликта Пушкина с царем и Дантесом. И тем не менее П. А. и В. Ф. Вяземские в эти критические для Пушкина дни проявляют непростительную беспечность. Об этом косвенно свидетельствуют, в частности, письма Вяземского. 26 января 1837 года, накануне дуэли Пушкина с Дантесом, Вяземский писал А. Я. Булгакову: «Вчера был славный бал у старушки Мятлевой... Дом ее барский, старинный... Я с летами делаюсь аристократом. Сегодня бал у Разумовской»[117].

Пушкину грозит смертельная опасность. Вяземский, увлеченный балами, ничего не предпринимает, чтобы спасти своего друга, предотвратить роковую дуэль. 27 января 1837 года Вяземский посылает Эмилии Мусиной- Пушкиной посылку и одновременно пишет письмо А. Я. Булгакову. В нем он озабочен не надвигающейся дуэлью, а своими стихами, посвященными Ольге Николаевне — дочери царя. В этом письме он сообщает Булгакову: «Вчера на бале у графини Разумовской ее высочество Елена Павловна говорила мне о стихах Ольге Прекрасной и о ней самой, прибавя, что по последним известиям великого князя здоровье Ольги Прекрасной поправляется»[118]. Заметим, что именно на этом балу

Вяземского предупредили о подозрительном объяснении Пушкина с д’Аршиаком («тут что-нибудь недоброе»). А друг Пушкина проявил поразительную беспечность...

Не могли не знать о предстоящей дуэли Пушкина и его противники — царь и шеф жандармов Бенкендорф. Они не предотвратили ее. 27 января 1837 года Бенкендорф намеренно послал жандармов не в сторону Парголова, где должны были стреляться Пушкин с Дантесом, а в противоположном направлении.

Наступила роковая развязка. Пушкин стрелялся на дуэли с Дантесом. Случилось непоправимое.

Узнав о тяжелом ранении поэта, Елена Павловна писала Жуковскому записку за запиской, спрашивая о состоянии умирающего Пушкина[119].

В этих взволнованных и искренних записках выражается серьезная и глубокая тревога по поводу ранения поэта.

В. А. Жуковский в письме к С. Л. Пушкину свидетельствует: «Великая княгиня, очень любившая Пушкина, написала ко мне несколько записок, на которые я отдавал подробный отчет ее высочеству согласно с ходом болезни»[120]. Ответные записки Жуковского к Елене Павловне, к сожалению, до нас не дошли. Д. Д. Благой, комментируя вышеуказанное свидетельство Жуковского, заявляет: «Письмо Жуковского было проникнуто тенденциозным стремлением всячески идеализировать отношения между Пушкиным и царем, придать систематическим преследованиям поэта видимость «отеческого» о нем попечения. Поэтому и к его словам о «любви» к Пушкину со стороны Елены Павловны следует отнестись с немалой долей скептицизма»[121]. Вряд ли правомерен столь категоричный вывод исследователя. Вряд ли можно заподозрить Елену Павловну в неискренности. Ведь к ее либерализму сам царь относился весьма настороженно.

Приведем эти поистине скорбные записки Елены Павловны:

«27 января 1837 г.

Добрейший г. Жуковский!

Узнаю сейчас о несчастии с Пушкиным — известите меня, прошу Вас, о нем и скажите мне, есть ли надежда спасти его. Я подавлена этим ужасным событием, отнимающим у России такое прекрасное дарование, а у его друзей — такого выдающегося человека. Сообщите мне, что происходит и есть ли у Вас надежда, и, если можно, скажите ему от меня, что мои пожелания сливаются с Вашими.

Елена».

«27—28 января 1837 г.

Я еще не смею надеяться по тому, что Вы мне сообщаете, но я хочу спросить Вас, не согласились бы послать за Мандтом, который столь же искусный врач, как оператор. Если решатся на Мандта, то, ради бога, поспешите и располагайте ездовым, которого я Вам направляю, чтобы послать за ним. Может быть, он будет в состоянии принести пользу бедному больному; я уверена, что вы все решились ничем не пренебречь для него.

Е.».

«27—28 января 1837 г.

Тысяча благодарностей за внимание, с которым Вы, мой добрый г. Жуковский, делитесь со мною Вашими надеждами, они становятся также моими, и я прошу Вас сообщить мне, хотя бы на словах, длится ли улучшение. Если бы это было угодно богу!

Е.».

«29 января 1837 г.

Итак, свершилось, и мы потеряли прекраснейшую славу нашего отечества! Я так глубоко этим огорчена, что мне кажется, что во мне соединяются сожаления и его друзей, и поклонников его гения. Тысячи прочувствованных благодарностей Вам, мой добрый г. Жуковский, за заботливость, с которою Вы приучали меня то надеяться, то страшиться. Как она тягостна, эта скорбь, которая нам осталась!

Когда сможете, Вы сообщите мне, как чувствует себя его бедная жена, о которой я не забываю и которую жалею от глубины души!

Е.».