Пока еще ярок свет… О моей жизни и утраченной родине

Иван Иванович знал только два города, Мариуполь и Харьков. Он никогда не путешествовал, но обладал обширными познаниями во всех областях. Он никому не противоречил. Когда он не разделял вашего мнения, то всегда находил, что, очевидно, в этом свете вы имели право увидеть ситуацию иначе, чем он, и т. д. Он никогда не выпячивал свое собственное мнение, а отвечал на вопросы, застенчиво улыбаясь, как бы извиняясь за отсутствие такой же точки зрения, как у его собеседника.

Папа любил говорить. Иван Иванович умел слушать и очень уважал папу, который много выезжал за границу и жил в Петрограде. Папа сразу же проникся к нему симпатией, и эта симпатия переросла затем в теплые дружеские отношения.

Папа называл Ивана Ивановича закоренелым холостяком, оригиналом, но в его случае оригинальность состояла прежде всего не в его собственных интересах, а в стремлении всегда быть приятным для других. У него все было очень хорошо тогда, когда каждый вокруг него был удовлетворен и доволен.

Я заметила, что в присутствии Али Ксения была не такой, как всегда. Она разговаривала необычным для себя тоном. Но я была далека от мысли, что между ней и Алей зарождается серьезное чувство. В мои четырнадцать лет он казался мне старым и отнюдь не похожим на героя романа.

Простой, непосредственный и доброжелательный, Аля был окружен той невыразимой атмосферой, которая повсюду сопутствует людям, имеющим очень большое состояние.

Мама вкусила беззаботной и роскошной жизни с моим отцом, а затем, во втором замужестве, постоянной неуверенности и страха за завтрашний день. Со всем своим опытом зрелой женщины, знающей жизнь, она благосклонно смотрела на знаки внимания, которые Аля оказывал моей сестре. Папа, наоборот, был категорически против. Вечером и поздно ночью до моей комнаты доносился его громкий голос. Сестре еще не было семнадцати лет, она плакала, но держалась хорошо. Папа говорил ей обидные слова: что она поддалась обольщению богатством Хараджаева, как ничего не стоящая финтифлюшка, и другие подобные вещи. Папа говорил также, что она слишком молода, чтобы связать себя обещанием на всю жизнь из-за увлечения, возможно мимолетного.

Чтобы противостоять нападкам папы, Ксения искала моральной поддержки и часто говорила со мной об Але. Однажды она спросила меня:

– Разве Аля не очарователен? Разве у него не красивый профиль? Разве он не обладает всем, чтобы нравиться?

– Да, без сомнения, он очарователен, и у него красивый профиль, и у него есть все, чтобы нравиться, но я не вышла бы за него замуж.

– Но почему, что тебе в нем не нравится?

Я не знала этого, но наконец обнаружила то, что не любила в нем: его смех. Он смеялся слишком высоким голосом.

– Ты злая, – сказала Ксения, – как можно судить о человеке по его смеху?

Однако это было правдой: я не могла бы выйти замуж за человека, который так смеется.

Однажды, во время прогулки в городском парке, Аля Хараджаев сделал предложение, и Ксения согласилась стать его женой. Она вернулась домой сияющая, плачущая, танцующая, кружащаяся от радости. Папы не было дома. Мы предвидели ужасную сцену, но было хуже, чем мы ожидали.

Он побледнел от гнева: «Тебе сделали предложение в сквере, как первой встречной девушке. Если бы он уважал тебя, он пришел бы в твой дом после того, как спросил разрешения у твоих родителей».

Когда он удалился в свою комнату, Ксения сказала: «Я действительно не понимаю, почему место так важно, разве выбор места связан с уважением и любовью?» Мама утешала ее: «Это представление папы о почете и уважении, и вот что, не надо его торопить, он всегда дрогнет перед печалью женщины».

Мы переживали трудный момент. Ксения заперлась в своей комнате и не вышла к обеду, сославшись на головную боль. Место справа от папы оставалось пустым, и мама говорила об опасности противодействия любви девушки, говорила, что никто не имеет на это права.

Как и предсказывала мама, папа уступил, и Аля начал приходить к нам в качестве жениха. Так как Ксения была очень молода, папа настоял, чтобы они подождали два года, прежде чем вступить в брак.

Мои сверстники

Осенью 1917 года я особенно сблизилась с одной из своих подруг, дочерью начальника Мариупольского порта Лидой. Она была высокой стройной блондинкой, слегка угловатой, с удлиненным бледным лицом и мечтательными глазами. Было нечто нерешительное во всем ее облике. Мягкая и спокойная, она никогда не проявляла той бесцеремонности, которая возникает между одноклассниками. Она никогда не изменяла своей сдержанной учтивости, плоду ее благородной натуры.

Матреша разрешила нам без колебаний подходить к ней на перемене, чтобы свободно поговорить или задать вопросы, даже если они не касаются непосредственно учебной программы.

Лида разделяла мое восхищение Матрешей, и иногда мы заходили за ней в учительскую, чтобы сделать вместе с ней несколько сотен шагов по галерее. Я сказала Матреше, что прежде, чем попробовать писать, хочу как можно скорее стать сельской учительницей, но она горячо отговаривала меня в таком молодом возрасте заниматься преподаванием.