Пока подружка в коме

— Ладно, привыкнешь еще. Все привыкли. Гамильтон их протёчниками называет.

На лужайке перед домом трава по колено, декоративные кусты побурели и высохли. Плющ уцелел, его зеленые пряди разрослись и загородили входную дверь. На замок она не заперта. Ричард нажимает на ручку, дверь подается, из-за нее вырывается поток теплого воздуха. Он несет с собой противнейший запах — что-то вроде аммиака. Ричард морщится и спрашивает:

— Ну что, не передумал?

— Пойдем, прошу тебя.

Внутри время словно остановилось.

— Бог ты мой! Ричард, да ведь здесь ничего не изменилось с того дня, когда я тут был — в последний день перед тем, как в последний раз попасть в больницу. Врачи мне мясо есть запрещали, а отец нарезал кусок индейки — мелко-мелко — и сказал, чтобы все шли к черту со своими запретами. Потом меня стало рвать — сначала обедом, а после кровью. Пришлось вызывать «скорую». Родители и сестра так перепугались! Зрелище действительно было не для слабонервных.

Ричард ждет в гостиной, я осматриваю дом. Вот новый телевизор, вот микроволновка на кухне, на холодильнике — новые магнитики. А в остальном — все так, как в тот день, когда меня увезли. Я направляюсь к лестнице; Ричард, внимательно глядя мне в глаза, спрашивает:

— Джаред, ты точно хочешь туда подняться?

— Все будет в порядке. Если, конечно, ты не уйдешь. Поднимемся вместе?

Ричард идет вслед за мной. Мы подходим к моей бывшей комнате — в последние годы там стояла швейная машинка. Я заглядываю в ванную, в комнату сестры. Вот и спальня родителей.

— Пусти меня первым, — требует Ричард.

Я говорю, что такие предосторожности излишни, но он непреклонен. Он приоткрывает дверь, заглядывает в комнату, лицо его бледнеет, и он возвращается на цыпочках.

— Протёчники. Поверь мне на слово, смотреть на это тяжело.

— Мне нужно, — говорю я и захожу в комнату.

Ричард заходит следом за мной. На кровати останки моих родителей. Мумии среди матрасов и одеял.

— Сочувствую, дружище, — говорит Ричард.

— Нет-нет, все нормально. Так задумано природой.

Я оглядываю комнату. На стене мои фотографии. Родители так и не сняли их. След детской ручонки на гипсе — это тоже напоминание обо мне, со времен детского сада.

— Ричард, а твои… где они?

— Они в своей «тойоте-камри», неподалеку от пограничного поста Дуглас. Мы с Лайнусом как-то летом доехали туда, разыскали машину. Мы вообще-то хотели похоронить их, предать земле останки, но это оказалось… ну, в общем, не получилось.

Я молча продолжаю осматривать комнату. Ричард говорит:

— Темнеет уже. Я все-таки хочу еще на вулкан посмотреть. Пойдешь со мной?

— Я тут побуду, со своими. Слушай, надо бы тебя чем-нибудь порадовать. Ну, чудо какое сотворить, подарок сделать. Говори, что тебе нужно. Может быть, я смогу это сделать.

Ричард уже снаружи оборачивается и говорит:

— Спасибо, не надо. Звучит это, конечно, смешно, но у меня действительно есть все, что мне нужно. Ты точно решил побыть здесь еще?

— Да. До свиданья, Ричард. И спасибо, что согласился проводить меня сюда, к моим.

— Не за что. Это тебе спасибо за то, что Карен вылечил. Ты когда вернешься-то?

— Через пару недель.

— Ну тогда, старик, до скорого.

— Пока.

31. Останется только одна идея

Когда я был молод и жив, меня не считали особо разговорчивым. В большинстве жизненных ситуаций мне хватало улыбки и пожатия плечами. А чтобы с девчонкой познакомиться, вполне достаточно посмотреть ей в глаза и выдержать, не моргать. Этот способ меня никогда не подводил. Зато теперь я обрел ясность мышления и умение ясно формулировать то, о чем думаешь.

Что такое ясность мышления?

Попытайтесь вспомнить то забавное чувство, которое возникало у вас в голове при попытке решить слишком сложную математическую задачу. Легкое жужжание в ушах, тяжесть в висках, ощущение, что ваш мозг дергается в черепной коробке, как рыба, выброшенная на берег.

Так вот, это — чувство, противоположное ясности. И тем не менее, для многих людей моей эпохи, по мере того, как они взрослели, оно становилось основным в восприятии жизни. Получилось так, что обычная, повседневная жизнь в двадцатом веке стала похожа на неразрешимое алгебраическое уравнение. Вот почему Ричард стал пить. Вот почему мои старые друзья хватались за все лекарства и снадобья — начиная с сиропа от кашля и кончая все тем же чистым спиртом. Все, чтобы хоть немного унять это жужжание.

Прошло две недели с моего предыдущего появления. Опять ясный день, вот только дымом попахивает да откуда-то с неба сыплются серые снежинки — пепел. На кухне сидят Венди и Пэм, каждая за своим компьютером; раскладывается очередной пасьянс. Компьютеры работают благодаря генератору. У обеих грязные волосы. Лайнус, зрение которого еще не восстановилось полностью, никак не может наладить водяной насос. Голоса и у Венди, и у Пэм хриплые — это от неустойчивой погоды и от «эпидемии» простуды, которая регулярно вспыхивает даже в отсутствие населения. Они закутались чуть ли не в дюжину всяких кофт и свитеров, украшенных сотнями дорогущих брошек от Булгари.