Пока ты моя

— Все оказалось не так плохо, как можно было бы представить. Во всяком случае, Клаудия отказалась проходить обследование. — Разумеется, я не сообщаю Пип о том, что испугалась возможного разбирательства с полицией, поэтому-то и не стала вызывать Клаудии скорую помощь. — Я уже было решила, что авария спровоцирует схватки, но Бог миловал.

Произношу все это легкомысленным тоном, словно ничего страшного не произошло.

Пип не разделяет мою беззаботность.

— Я позвоню ей сегодня вечером, — серьезно обещает Пип, явно раздраженная мной.

— Она оценит это, не сомневаюсь.

Мысли метались в моей голове весь день, с тех пор как вчера вечером я застала Клаудию наверху, в мансарде. После этого меня изводило ощущение, будто она не искала там книгу, как говорила. И вещи в моей комнате были перерыты, я убеждена в этом. Это уже стало моей второй натурой — замечать нечто подобное. И вот теперь я мучаюсь вопросом, подозревает ли что-то Клаудия. Мне отчаянно нужно выведать у Пип, не говорила ли Клаудия что-нибудь про меня, но не знаю, как вывести на эту тему разговор.

— А вот и Лилли, — говорю я Пип, когда ее маленькая девочка вприпрыжку несется из школы с еще мокрым рисунком, который то и дело мажется о ее ногу.

— Жаль, что они не дали этим творениям сначала высохнуть, — стонет Пип, когда Лилли машет своей картиной.

Вскоре появляются и близнецы, но ни у одного из них нет рисунка.

— А вы, парни, не нарисовали картины, чтобы принести домой? — подмигиваю я Пип, в глубине души благодарная за то, что они до этого не додумались.

— Мы нарисовали одну вместе, но нас отругали и поставили в угол на весь урок, — чуть ли не с гордостью отвечает Ноа.

— Как же так?

— Это он меня заставил! Я не хотел… — едва не плачет Оскар.

— Ничего я не заставлял! — огрызается Ноа.

— Нет, заставлял! Мамочка, скажи ему…

Оскар застывает на месте, оцепенев, когда осознает свою ошибку. Я сердечно улыбаюсь ему, хотя то, что он назвал меня мамочкой, только усиливает мои угрызения совести.

Ноа продолжает рассказ:

— Мы нарисовали плохого дядю, который вырезал у леди ребенка.

Холод больно колет мои округлившиеся от шока глаза. Что они имеют в виду? Что им известно? Они — всего лишь дети.

— Это ужасно, — говорю я, пытаясь сохранять спокойствие.

— Ну, ребята, вы и даете! — восклицает Пип, ероша волосы Оскара. Обернувшись ко мне, она тихо объясняет: — Они, наверное, подслушали, как мы с Клаудией недавно говорили об этом. Ну, сами знаете, о тех бедных женщинах. Это сейчас во всех новостях. В нашем с ней положении на такие вещи невольно обращаешь внимание.

Пип берет Лилли за руку и машет мне и близнецам.

— Передайте Клаудии, что я позвоню позже.

Я киваю, так и не обретя дар речи. Внутри у меня все сжимается.

Мальчики малюют новые картинки. Я сказала детям нарисовать автопортреты, чтобы подарить своей маме. Я придумала это в искупление их ужасного поведения на рисовании в школе. Оставляю их на кухне, эти две сгорбленные фигуры над застеленным газетой островком на столе, а сама мчусь в свою комнату. И как это мне не пришло в голову сразу проверить свою фотокамеру? Поднимаясь по лестнице, ругаю себя на чем свет стоит за то, что позволила Сесилии вмешаться и отвлечь себя от важного дела. Ну как я могла быть такой глупой? Впредь камеру нужно или все время носить с собой, или прятать где-нибудь в надежном месте — и уж точно не в гардеробе.

Еще несколько секунд — и я вздыхаю с облегчением, убеждаясь, что все фотографии по-прежнему хранятся на карте памяти. Увы, мне никак не узнать, видела ли их Клаудия. Если она успела просмотреть снимки, наверняка попытается выяснить, как я попала в кабинет Джеймса. Клаудия будет гадать, когда именно я сделала эти фотографии и, главное, зачем.

Наугад выбираю изображение и приближаю его. Во рту пересыхает, а сердце начинает колотиться в бешеном ритме. Что подумала бы Клаудия, если бы увидела эти снимки — фотографии личного дела той беременной девочки в увеличенном масштабе? Имя Карлы Дэвис ясно напечатано на самом верху страницы. Я живо представляю Клаудию, которая бросает мне в лицо обвинения, кричит, что я шпионю за ними и лезу в чужие дела, требует от меня объяснений. Уже воображаю, как удираю от нее. Я вижу и ту бедную девочку — искалеченную, порезанную, истекающую кровью.

Я больше не могу это выносить. Срываюсь с места и несусь по лестнице на кухню, где между мальчиками уже сидит Клаудия. Она восхищается их портретами.

— Зои сказала, что мы не должны рисовать убийц, мамочка, — говорит Ноа, злобно сверкая на меня глазами.

Я стою в дверном проеме, задыхаясь, словно только что бежала сломя голову. Ремешок камеры все еще крепко обвивает мои суставы.

— И Зои права, солнышко, — отвечает Клаудия, не сводя с меня глаз. Ее пристальный взгляд мечется между камерой и моим лицом, словно она ищет ключ к разгадке.

Понятия не имею, знает ли она.

30