Пока живешь, душа, люби!..

Судили за разбой по Указу Президиума Верховного Совета СССР от 4.06.47 г. «Об уголовной ответственности за хищение государственного и общественного (личного) имущества». Согласно ему, все виды такой провинности, вплоть до хищений самых мелких, наказывались лишением свободы на сроки до 25 лет. За то, что раньше давали два месяца, могли присудить двадцать лет. Например, в документах того периода наш сын вычитал, как за семь килограммов украденной на производстве муки мужику дали семь лет лишения свободы. Пересмотру эта судимость не подлежала.

Вот что пишет по этому поводу в статье «Уголовное право как феномен культуры» («Известия высших учебных заведений», 02.03.1992) М. С. Гринберг:

«Важным элементом обеспечения экономических интересов тоталитарной системы был принудительный бесплатный или малообеспеченный труд. Он обеспечивался отчасти трудом заключенных, а массовые репрессии служили источником пополнения».

В 1962 году вышел новый Уголовный Кодекс, в связи с чем Указ потерял силу, а Михаил продолжал отбывать срок до 1970 года. «От звоночка до звоночка…» — горько повторял он, шагая по комнате, незадолго до смерти.

~~~

Сколько их было, таких осужденных, — сотни тысяч? Миллионы? Считал ли кто-нибудь?

После смерти Миши я сделала попытку отыскать его уголовное дело в архиве МВД Пермской области. При содействии Вологодской писательской организации был сделан запрос. Имя такое нашли, а дело — нет: «Не сохранилось». Нет документа — нет проблем. И понять, за что кого судили, уже невозможно. Виновны навечно…

Мы с Михаилом не раз рассуждали: его биография настолько уязвима, что ее можно подавать с самых разных позиций, и все будет правда. Захочешь осудить — уголовник, алкоголик, шизофреник, трудовая книжка раздута от бесчисленных перемен мест работы. И в то же время — поэт, философ, интереснейший собеседник, политпротестант, все дети от общения с ним в восторге.

Вникать в психологию заключенных мне приходилось в силу обстоятельств. Я неоднократно ездила на поселение, дружба с бывшими арестантами продолжалась в Перми и Вологде. Горько констатировать: ни у одного из них не сложилась счастливо судьба на воле, хотя нарушений закона они больше не допускали. В самом Михаиле достаточно долго оставались неизжитыми черты, скажем так, не наилучшие для семейного быта (это проявлялось только в нетрезвом виде). Многолетнее обесчеловечивание накладывало отпечаток. Миша мне говорил:

— Никому не посоветую выходить замуж за наших. Среди них нет того, кто способен составить семейное счастье.

Вот такая жесткая оценка.

(Моя пермская подруга была замужем за Мишиным другом по имени Леха-Алексей. Когда-то он был осужден за воровство. Зарок проститься с пороком дал себе еще в лагере и выполнил его в течение своей недлинной жизни (погиб от алкоголизма). Но мужем он был — никаким. В течение многих лет отученный от понятий семьи, так и остался где-то между зоной и мнимой свободой).

Я спрашивала:

— Миша, а ты?

— Я нетипичный.

В отличие от многих других, он был способен к самосовершенствованию, к диалектическому мышлению.

— Мишель, — растерянно говорил ему Леха, — ты же только вчера говорил одно, а сегодня другое. Ты где настоящий?

(Леха смотрел на Мишу снизу вверх. Он любил друга и знал наизусть его стихи, был готов преданно следовать за ним куда угодно, но не успевал «поворачивать». Леха по природе был догматиком).

— И вчера, и сегодня, — отвечал Миша. — Я ищу.

(…Прочитывая рецензии под стихами мужа на сайте «Стихи. Ру», я время от времени встречала реплики: «Михаил Николаевич, а почему вы все время врете? Вы где настоящий?» — и тут же вспоминала Леху).

~~~

Но главное, что спасало Мишу от обычной судьбы освобожденного после столь длительного срока заключения — стихи. Еще в Перми я поняла, что у него бывает только два состояния. Первое — Миша трудоустроен, получает какие-то деньги, но я их практически не вижу, потому что они все равно пропиваются. И второе — Миша в очередной раз уволился с работы, устроился на диване в маленькой комнате, курит и пишет. Трезвый, варит борщ и поет под гитару, прекрасный отец. Естественно, что я постепенно приходила к выводу: пусть лучше пишет. Но тут возникали мои родственники:

— Как ты можешь терпеть тунеядца? При двух детях — и не работает!

— Он работает, — отвечала я. — Даже больше, чем я. Пишет стихи.

— Да разве это работа? Он ничего за них не получает!

— Он в этом не виноват. Откуда вы взяли, что при социализме человек получает по труду?

Отношения с родственниками шли на разрыв…

По-своему «мудро» рассуждала подруга:

— К мужу надо относиться как к столу. Вот он стоит посреди комнаты… если не очень мешает, ну и пусть стоит. Тебе от него ничего не надо, но авось пригодится. Выбросить всегда успеешь.