Пока живешь, душа, люби!..

Шаг второй

Обогащенный общением с Е. Ш. Галимовой, почувствовавший моральное право расстаться, хотя бы временно, с необходимостью ежедневно отрабатывать по восемь часов на производстве, Михаил садится за пишущую машинку и приступает к воплощению того, о чем заговорил еще в лагере:

«Есть в душе моей такая рана, что когда-то полыхнет огнем…»

Это и сейчас практически еще не освоенный пласт. Проникнуться во всей полноте темой может только тот, кто пережил. Прошедших через все это и сумевших не загинуть на этапе, не спиться, не вернуться назад в преступный мир, не выброситься на воле из окна — мало. Еще меньше таких, кто сумел-таки обойти эти загородки и… обрести голос — получить образование. Наконец — иметь талант!

Но даже уметь сказать — мало. Нужно еще быть услышанным, ощутить воспринимающую тебя аудиторию. Ну хотя бы немножко, чтобы уж не совсем в обитой подушками комнате звучала проба песни. Для массовой аудитории посыл: «Все люди — братья» — это же… теоретически. И чем человек интеллигентнее, тем труднее сделать это искренне!

Я заметила это по общению на «Стихах. Ру». Люди готовы проникнуться болью ветерана Великой Отечественной войны:

Но дымится земля под ногами
Десять лет,
Двадцать лет,
Тридцать лет…

Но их раздражает:

Стоит над тундрой тень моя,
На сорок лет меня моложе.

— Сколько же можно помнить зло, ковыряя старые раны и повторять одни и те же круги ада? — говорит критик.

— О другом скажут другие, — отвечает поэт. — У меня не отболело.

— А может, приподняться над всей этой грязью? Подумать о душе? Дело чести — сохранить ее чистой.

— У меня не чистая, — говорит поэт и, подумав, добавляет: — В грязи истории.

— При чем тут история? Она всегда — не подарок. Вспомним Древний Рим, Ку-Клукс-Клан или режим Пол-Пота… Да мало ли примеров. Лучше обернись на себя.

— «От себя голова поседела».

— Чем же гордиться?

— Хочу, чтоб «после нас осталось две капли боли, но не море лжи…»

Есть психологический барьер: невозможность применить заповеди Христа по отношении к тому, кого по воспитанию и общественной формации считаешь намного ниже себя. Мы с Мишей не встретили практически ни одного воспоминания политзаключенных сталинских лагерей, где не было бы сказано нехороших слов в адрес уголовных. А ведь и те, и другие были порождением одной тоталитарной системы и вместе от нее страдали. В определенной степени — братья по несчастью, как в картинке, где изображение зависит от угла падающих лучей. Александр Солженицын тоже смотрел на уголовный мир сверху вниз. Не сомневаюсь, у него были к тому веские причины. И все же, все же, все же…

А поэт и критик продолжают свой бесконечный спор.

— Покайтесь перед нами, убийцы наши. Мы вам все простим, — говорит поэт.

— Кому каяться? И перед кем? Никого нет. Все умерли. Даже страны нет.

— Перед детьми войны.

— Но уже давно изданы повести Анатолия Приставкина, Виктора Астафьева. Тебя вон печатают. Мало кто читает, но ведь рот не затыкают. Это и есть покаяние. Даже фильм с таким названием вышел. Войны давно нет.

— Война продолжается. Множатся ряды малолетних преступников, при царском режиме такого не было. Тюрьмы переполнены.

— Тоскуешь по царизму?

— Да нет. «Белое и красное крыло гибельной метелью замело».

— И что же ты предлагаешь?

— Не дуди, полководец, в дуду,
Накликая другому беду.
Ты забудешь —
Погостная птица
На гнездовье к тебе возвратится…

Виляет история, делает такие повороты, что и в страшном сне не приснится. Вчерашний страдалец за народ — по сегодняшним меркам террорист. То Ленин и партия — «славься на все времена», теперь царя причислили к святым. А у поэта:

К небу, в землю
Землистые лица.
Церковь в кружеве снежном —
Как челн.
Вздеты руки:
Крушить ли, молиться?
Но — кого?
Но — кому?
Но — о чем?

С годами он все чаще слышит голоса, на которые не может не откликаться:

После боев Святых и правых
Молитву позднюю творю.
Следы сапог моих кровавых
Ведут —
Носками к алтарю…

— Ну и мастер Вы, Михаил Николаевич, — говорят читатели. — Какого лирического героя себе выдумали!

Стихи Михаила Сопина проникнуты сочувствием ко всем униженным и осужденным обществом, независимо от статей в приговорах. Он не может иначе, ведь это с ними он делил пайку и нары там, где не принято было спрашивать: «За что сидишь?» Пришли по разным дорожкам — а теперь судьба общая. И охрана, кстати, на той же дорожке, одним миром мазана (это хорошо показано С. Довлатовым в романе «Зона»), Администраторы даже больше к той стезе прикованы невозможностью сделать карьеру где-то еще, потому что этот пласт в обществе низший.