Поход Мертвеца

– Мама сказала, во сне препятствия и испытания видела. Дурные знаки. А она ведь, ты знаешь, ведунья, просто так ничего не увидит. Нам надо готовиться, мне тоже. Ведь может накатить опять, и тогда…. Лес знает, что будет, он такой.

– Не наговаривай, проскочим, – отвечал Мертвец, недовольно хмурясь.

– Не наговариваю, я маму знаю, да и вот они с папой шепчутся, так всегда бывает, когда потом на меня… не буду, а то лес…

– Слушай, а сам как думаешь, отчего это с тобой происходит?

– Папа думает, меня проклял кто-то, кто не хочет, чтоб я следовал своим знакам. А как последовал, проклятье стало сбываться, чтоб не дать мне идти правильно и видеть их, а я сопротивляюсь. Только кто это – папа не может сказать, и мама. Может, близкий, может… мама говорит, может, из того времени, когда я еще грудным был.

– Сам-то как после вчерашнего?

– Да вчера ничего, ты ж спас. Но вот мама видела сон…

– Сиромах, прекрати про сон!

– Не могу, они вещие, – мальчик жалобно поглядел на Мертвеца. – Скажи, наемник, как мне тебя называть лучше? А то ведь я к взрослому обращаюсь, а выходит как будто к другому мальчишке. Неудобно мне.

Тот отчего-то сразу вспомнил другого мальчугана, тоже зашуганного и болезненно боязливого. Вот только кривичский княжич Пахолик никогда не задумывался, как именовать ему других, для него все, кто находился подле него, являлись слугами. И наемник честно служил ему, будто пропитавшись званием будущего царя и манерами четырнадцатилетки.

– Меня все так называют, так что считай это именем. – Сиромах неохотно кивнул. – Вот и договорились.

– Все равно нехорошее имя. Как ты им стал?

– Долго воевал, попал в рабство, обрел и потерял семью, родных, друзей. Так и пришел. – Мальчик вздрогнул.

– Я никогда не думал, прости.

– Все в порядке, уже не больно. – Хотя и неправда. – Скажи, а ты сам кем хочешь стать?

– Я… прежде хотел быть ремесленником. Папе не особо нравилось, он желал, чтоб я стал книжным художником, у меня выходило, правда. Жаль, не могу показать рисунки, все папирусы остались в Утхе, в доме дяди. Я мог бы книги разрисовывать, правда, здорово? А теперь… вот сейчас, мне кажется, это не совсем мое. Мне хочется путешествовать, вот страшно, да, жутко, но очень хочется другие места повидать. Я ж где был, только в урмундском городке, да вот в Утху переехали. Флустру совсем не помню, знаю только, меня мама в театр водила на представления и все. И еще дом у нас был с двориком, а в нем птицы пели. Помню, что красивые, разноцветные, но какие…. Мне не рассказывают о Флустре, – наконец, пожаловался он. – А хочется и ее повидать. Вдруг красивый город. Много хочется повидать, мир ведь большой.

– Но ведь можно быть художником и ходить по либереям, монастырям из города в город.

– А семья? Как мне без семьи? – вдруг странно заговорил мальчуган. – К двадцати годам все заводят семью, потом детей, потом… мне хочется попутешествовать, а потом уже семью. Я… я правда не знаю, что получится.

– Так что загадывать, доберемся до монастыря…

– И я не хочу по монастырям ходить, не нравятся мне они. И службы не нравятся, только ты папе не говори, он очень расстроится, я знаю. Но я не люблю службы, они такие скучные, каждый раз одно и тоже. Будто нельзя что новое написать. Ведь если есть бог, так он и дальше что-то свершает, обязательно, все только об этом и рассказывают, а в храмах повторяют то, что было сколько… лет двести или пятьсот назад. Отчего не написать новое? Неужто в храме только то и будет, что уже было?

– Не знаю, наверное.

Кончив шептаться, супруги, наконец, подошли к возку.

– Но это… это ведь плохо, – Сиромах поглядел на родителей и замолчал, вздохнув тяжело. А затем выпил еще настойки.

Погода разладилась совершенно, если вчера солнце еще пробивалось из-за редкой пелены облаков, теперь потеплевший ветер нагнал свинцовые тучи, сыпавшие поначалу крупой, а затем, после недолгого перерыва – густыми хлопьями. Снова наступила зима, дорога покрылась снежными наметами. Ветер усиливался, начиналась вьюга, добиравшаяся уже и в самые закоулки леса и крутившая буруны перед лошадьми. Наемник предложил остановиться, ему только головой покачали, надо ехать, место здесь скаженное, чем быстрее съедем прочь с этой дороги, доберемся до заброшенного тракта, тем лучше. Он хотел напомнить, что впереди могут быть еще стаи, которых в такую темень и бурю не разглядишь, и рубиться придется почти вслепую, но раздумал. Наговоришь, а потом мальчику от всего этого хуже станет.

Он дернул лошадь и скрылся в пелене вьюги. Через четверть часа вернулся, весь в снегу, задувавшего с дороги, сыпавшегося с дерев. Повсюду белая мгла, мир потерялся в ней.