Похвала добродетели

— Что ж, в партизаны — так в партизаны, — решительно сказал Магомет. — Лишь бы только дело делать, а не сидеть сложа руки, когда все на войне.

— Ты не просто сидел, Магомет, — возразил Сафар. — Ты ждал момента, когда сможешь сделать для родины максимум того, на что способен. И сейчас этот момент настал. У нас таких альпинистов, как ты, — раз-два, и обчелся. Так что отвяжись наконец от военкоматцев, ты им изрядно надоел. Готовь себя к очень трудным и важным делам.

— А когда ехать?

— Завтра же надо быть в лагере. Работать придется с ребятами, которые и близко гор не видели. Ты должен обучить их своему искусству, потому что война приближается к горам. Возможно даже, что это будет совсем особая, горная война, упорная и изнурительная. Наши враги уже имеют опыт таких сражений. Но все-таки горы-то наши? Надеюсь, ты понял, как много может зависеть от тебя?

— Как не понять, — откликнулся Магомет.

— Вот и хорошо. А теперь возвращайся с этой же линейкой домой и жди меня. Вечером приеду — продолжим разговор.

...На специально созванном заседании Комитета Обороны секретарь обкома коротко информировал о положении на фронтах, после чего остановился на задачах партийных организаций области, призванных возглавить достойный отпор врагу и активные наступательные действия.

— Вы знаете, товарищи, — сказал он, — какие неслыханные потери несет наш враг. И тем не менее он двинул к предгорьям Кавказа большие танковые соединения, много авиации и другой техники. Немцы уже, можно сказать, у самых ворот нашей республики. Кубанские степи — под их сапогами, захвачено Ставрополье. Все решат перевалы. Именно на них фашисты должны сломать себе хребет так, как сломали его под Москвой. Пусть наши горы станут для них могилой...

Секретарь обкома расстелил на столе карту республики и обстоятельно, не спеша, стал разъяснять, какие именно задачи стоят перед каждой партийной и комсомольской организацией.

Он напомнил о специфике борьбы в предгорьях и о самой главной задаче момента — согласованности партизанской борьбы с действиями наших регулярных частей.

Разошлись поздним вечером, когда город был погружен во мрак и в какую-то странную, гулкую тишину. Такая тишина бывает лишь в преддверии грозы. И люди знали, чувствовали, что гроза не за горами — приближается день кровавых сражений.

III

В первые же дни войны простились со своими семьями Абдуллах и Асхат — отец Кайсына. Вопреки обычаям предков, в Нальчике, перед самой посадкой в поезд, Абдуллах на людях обнял своего Азрета и сказал:

— Ну, мой джигит, теперь ты остаешься единственным мужчиной в доме. Смотри, ничем не огорчай мать, помогай ей. Я буду ждать твоих писем, а ты жди меня: мы вернемся, как только раздавим ядовитую змею, ползущую по нашей земле...

— Мы вернемся, — словно эхо, повторил и Асхат.

Поезд тронулся...

И вот потекли тревожные, трудные дни. Из черных репродукторов поступали все более безрадостные новости, и в голосах дикторов слышалась горечь, когда они называли новые и новые города, захваченные фашистскими ордами.

Прослушав очередную сводку, люди молча расходились, брались за дела и избегали глядеть в глаза друг другу, словно это они, день и ночь работающие в тылу для победы, виноваты в том, о чем только что услышали по радио из Москвы.

В доме у Азрета — пусто и тягостно. Парень забыл о том, как весело он умел смеяться, как рассказывал таинственные и прекрасные истории о смелых охотниках, выдумывая их тут же, на ходу, и увлекая ими своих шумных друзей.

Мать почти не бывала дома — от зари до зари трудилась в поле, а вернувшись, даже есть не могла от усталости — тяжело валилась в постель. И всегда клала рядом с собою небольшой сверточек, чтобы утром не забыть захватить его в поле. В белой бумаге лежал нарядный шелковый платок, который мать Азрета приготовила для девушки-почтальона, если та принесет ей весточку от мужа.

Каждый день прибегала на колхозное поле эта быстрая, худенькая девчонка. Еще издали она махала женщинам треугольничками писем, и те настораживались, и на лицах их можно было прочитать и радость, и страх, и надежду... Дрожащими руками женщины развертывали треугольники с воинскими штампами. Одни узнавали руку мужа или сына, другие едва удерживались на ногах, прочтя написанное незнакомым почерком сообщение о том, что муж, или сын, или брат никогда уже не вернется.

Но некогда было плакать и заламывать руки от горя. Работать надо было и за тех, кто писал эти письма. И осунувшиеся, почерневшие женщины продолжали свое дело, подавляя рыдания, не разговаривая друг с другом, а лишь молча утирая ладонью тяжелые слезы.

Прибавилось дел и у сельских ребят — на них пали теперь все заботы по дому, уход за скотом. Но иной раз удавалось вырвать часок-другой для игр и дружеских бесед. И однажды, забравшись на чердак, где пряно и вкусно пахло прошлогодним сеном, Азрет и Кайсын услышали какой-то незнакомый гул. Этот густой гул нарастал и приближался с каждой минутой, предвещая что-то недоброе.