Похвала добродетели

Петер Мюллер подавлен. Теперь уже ни для кого не секрет, что план молниеносного прорыва в Закавказье позорно рухнул. Хваленые егеря заметно приуныли. Молодые стрелки гибли на глазах у Петера Мюллера, и он ничем не мог им помочь. А сколько раненых! Куда их класть, где набрать медикаментов и всего, без чего им больше не встать на ноги? Никто ведь не предвидел такого провала, такого количества жертв!..

Кое-кто все еще пытается объяснить происшедшее несчастливым стечением обстоятельств, недоразумением или — как максимум — случайным тактическим промахом. Нет, Петер Мюллер не принадлежит к числу этих ослепших! Он думает, что вот это и есть начало конца.

Отцу и матери он сегодня писать не станет — жаль стариков, пусть немного подождут, пусть лучше не знают... И, склонившись над белым листом, Петер начинает:

«Милая моя Эрика! Вот уже около месяца я собираюсь написать тебе, да все никак не выберу времени. Ты только не волнуйся — я жив, здоров и даже не ранен, а для нынешней войны это уже редкое счастье, и надо его ценить. Сколько людей мы похоронили в течение этого злосчастного года! И скольких даже не успели захоронить! А войне не видно конца. Да, она оказалась еще более зловещей, чем все мы думали.

В последние дни, Эрика, мы не успеваем в своем госпитале перевязывать и оперировать раненых, и я не отличаю уже дня от ночи. Тысячи людей гибнут — и наших, и ихних, и за каждый шаг по направлению к горам мы платим непомерно дорогой ценой — молодыми жизнями тех, кто еще недавно победоносно чеканил шаг на улицах европейских городов. Там, дорогая, было гораздо проще. Я сужу об этом хотя бы по тому, что эти европейские «ветераны» сумели дойти до Кавказа. Но именно здесь, в предгорьях Кавказских гор, они и сложили свои восторженные головы. Боже мой, Эрика, когда же все это кончится?

Прости, я больше не могу писать — холодно, догорает свеча, да и устал я смертельно. Об одном прошу — не рассказывай об этом письме моим старикам. А я посылаю его тебе с оказией, так как по почте такое письмо могло бы и не дойти».

Укутавшись в шинель, он прилег на узкий жесткий топчан, но долго не мог уснуть. Вчерашнее сражение вновь и вновь возникало перед глазами во всей своей беспощадной реальности, и это походило на нескончаемый кошмар, от которого никак не удавалось избавиться.

Двое суток без перерыва дрался корпус у той высоты. Больше десяти танков взлетело на воздух, и больше двухсот человек осталось на земле. А когда наконец высота все же была взята, выяснилось, что против корпуса сражалось всего шестнадцать советских солдат. Всего шестнадцать! И все они погибли.

Кто-то говорил, что защитники высоты были курсантами пехотного училища — совсем молодые ребята. Они погибли в неравной схватке, однако и корпус достиг своей цели ценой большой крови.

Поняв, что ему не уснуть, Петер взял сигарету и вышел на воздух. До рассвета было еще далеко, но на востоке, на горизонте, небо багровело, будто солнце рвалось взойти прежде времени и с ожесточением прорывало тьму. Слышались глухие громовые раскаты — где-то шел бой.

Здесь же — ни звука, ни шороха. Поистине затишьем перед бурей казалась эта зыбкая тишина.

Петер вспомнил, как гостеприимно встречали его здесь, на Кавказе, в тот далекий август. А ведь уже и тогда отчетливо ощущался какой-то холодок в отношениях между Германией и Россией. Но никто и никогда не заговаривал с ним на эти темы. Он был гость, и его принимали как гостя — радушно, широко, добросердечно...

А теперь? Теперь, кажется, каждый камень под ногами Петера грозит принести ему гибель, потому что гость есть гость, но враг — это враг, и пощады ему не будет.

II

Выходя из сельсовета, Сафар лицом к лицу столкнулся с Магометом.

— Ты ко мне? — спросил Сафар и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Прости, джигит, никак не могу — срочно вызвали в обком.

— Да я на минутку, — сказал Магомет, — может, успеем?

— Нет. Если дело срочное, садись со мной в линейку, по дороге все успеем обговорить.

— Отлично, спасибо! — обрадовался Магомет и ловко вскочил на сиденье рядом с Сафаром.

...На первый взгляд могло показаться, что улицы Нальчика нисколько не изменились. Все так же посверкивали толстыми чистыми стеклами витрины магазинов, тротуары подметены, на углах — мороженщицы в белых халатах... Но это — только на первый взгляд. В действительности же город уже хранил на себе отчетливую печать войны, и все вокруг непривычно леденило душу. По улицам шли грузовики с молодыми бойцами в защитных гимнастерках, из уличных микрофонов неслись не привычные горожанам легкие мелодии, а величественная и мужественная песня, звучавшая как гимн: «Вставай, страна огромная...»

Это был конец лета сорок второго года. Маленький южный город словно ощетинился, готовясь к обороне. Ни днем, ни ночью в районе Прохладненского шоссе не прекращались земляные работы — люди рыли противотанковые рвы. Фабрики и заводы работали с удвоенной мощью. Все для фронта, все для победы: и снаряды, и хлеб, и обмундирование...

Всю дорогу Сафар говорил с Магометом и закончил словами:

— Вот так, мой друг... Такие, значит, дела...