Похвала добродетели

Группа немецких солдат громко расхохоталась, глядя на покорного ишака, явно изнывающего под своим непосильным грузом. Но Азрет будто не заметил их, продолжал свой путь. У самой школы он остановил ишака и одной рукой стал резко тянуть уздечку назад, а другой махать в воздухе, словно возмущаясь тем, что животное заупрямилось и не трогается с места.

— Заснул, что ли, длинноухий черт?! — громко закричал он. — Чего стал? — А сам все тянул и тянул уздечку, не давая недоумевающему ишаку сделать ни шагу. — Ох, проклятый, задрали бы тебя волки! Лодырь! Болван!.. — кричал Азрет, стараясь привлечь к себе внимание.

И, кажется, это удалось. Часовой, который стоял у самого входа в школу, вдруг обернулся и что-то крикнул Азрету, судя по интонации, далеко не ласковое. Обрадовавшись, парень заорал еще громче и грубее, хотя в душе искренне жалел уставшего и ничего не понимающего ишака.

Из школы вышел долговязый солдат — тот самый, который с ожесточением рубил школьные парты в первые же дни появления в селе.

— Дрова? — улыбаясь, спросил немец. — Дрова есть карашо... — И, отняв у Азрета уздечку, немец повел ишака в школьный двор.

Азрет изобразил на лице с трудом сдерживаемое возмущение и как бы нехотя, через силу, поплелся следом.

— Дрова — карашо, отшен карашо, — бубнил себе под нос долговязый фриц, освобождая ишака от груза. Когда горка дров оказалась на снегу, он хлестнул животное по крупу отнятым у Азрета толстым прутом и сказал: — Спасибо...

Азрет переминался с ноги на ногу, не зная, что же делать дальше.

Немец стал вносить топливо в дом. Он явно торопился и потому призвал на помощь Азрета:

— Шнель, шнель, помогат...

Азрет, покорно склонив голову, взял охапку дров и впервые за долгое время переступил порог своей школы.

Обе школьные печи топились из коридора, и потому не было никакой надежды оказаться в классах.

— Работат, арбайтен! — скомандовал немец, указывая Азрету на одну топку, — давай, мол, растапливай, нечего стоять.

Кажется, хитрый план Бисолтана начал осуществляться!

Азрет обрадовался возможности задержаться в школе. Несколько медленнее, чем мог бы, он занялся печью, а сам все время поглядывал на двери классов, — не появится ли кто. В самом деле, это было бы слишком уж глупо — просто так, ни за что ни про что, доставить немцам топливо да еще и топить им печку! Азрет и подумать такое боялся. Но он все же старался, старался во что бы то ни стало понравиться этому солдату и, кажется, действительно понравился. Когда печи загудели, тот сунул парню несколько светлых легких монеток и, провожая его, сказал:

— Еще дрова надо... Много надо дрова... Кавказ ист кальт. Холод, — перевел он в меру своих возможностей.

Азрет не знал, радоваться ему или печалиться. Он поспешил к Бисолтану, рассказал ему о том, как сегодня все получилось. Тот даже расплылся в улыбке.

— Молодец, сынок! Это как раз то, что нам надо, — пусть привыкают к тебе. Завтра повторим опыт утром и под вечер, может, что и получится. А главное уже сделано — ты имеешь доступ в школу.

V

От майора Поппа Магомет и Петер вышли молча и весь путь от флигеля до палаты не сказали друг другу ни слова. Палата оказалась уже другой, в ней стояла всего лишь одна койка, и Магомет так тяжело рухнул на нее, что застонала металлическая сетка.

Петер коснулся рукой его плеча и тихонько сказал:

— Ничего не поделаешь, это для тебя единственный способ остаться в живых.

— Но я просто не сумею, — спокойно сказал Магомет. — Я ведь очень ослаб, у меня все время голова кружится. Легко сказать — подняться на Кинжал в таком состоянии.

— У тебя есть немного времени, — перейдя на шепот, сказал Петер. — За четыре дня ты сумеешь окрепнуть. Я распоряжусь о хорошем питании, — бросил он уже на ходу и быстро покинул палату.

Магомет растерялся. Мысли путались в голове, бились в виски, словно не находя выхода. Что делать? Что же теперь делать?..

Вошел санитар, поставил перед Магометом тарелку со свежим хлебом и консервированной колбасой и тут же удалился.

Магомет начал машинально жевать.

«Четыре дня... Значит, штурм — через четыре дня, — мысленно повторял он. — О, дьявол! Четыре дня... А не солгал ли он мне? Нет, зачем бы? Он, кажется, и сам не понял, что проговорился...»

Он не заметил, как задремал, измученный этим тяжелым, страшным днем. Впрочем, этот день был далеко еще не самым страшным из тех, что ему остались.

«Скоро его не станет, — думал Петер, — он будет убит... Убит точно так же, как тысячи других в этом всепожирающем пламени войны...»

Он сидел у давно остывшей печки, терзаясь бесплодным спором между совестью и чувством долга и не умея понять, на чьей же стороне в этом споре — правда.

«Как ни тяжело сейчас Магомету, но, кажется, не тяжелее, чем мне, — думал доктор. — Совесть и долг для него — одно и то же, для него нет двух решений. А определенность, пускай даже грозящая смерть, вероятно, лучше этих мучительных сомнений.