Похвала добродетели

...Лежит сын Азнаура в светлой, как саван, больничной палате. Рядом на тумбочке — градусник, таблетки какие-то да стакан воды. Все вокруг погружено в крахмально-белую стерильную тишину. Слышит больной только стук своего чуткого, измученного сердца. А может, это стучат часы, вделанные в противоположную стену? Нет, сердце. Его чуткое, измученное сердце. Оно сейчас что-то ему подсказывает.

Что же, интересно? А то, что придется, наверняка придется назначить этого оймаковского шалопая заместителем начальника отдела кадров.

Проводы Перевод М. Эльберда

Слух о том, что Зулкарнею Азнауровичу стукнуло шестьдесят и он собирается уходить на пенсию, обрушился на громоздкий аппарат управления с мощью и неожиданностью снежной лавины. Она, эта лавина, начав свой путь из приемной начальника, с гулким рокотом пронеслась через все кабинеты и коридоры, прогремела по всем лестничным пролетам, выплеснулась, наконец, в вестибюль и едва не сшибла с ног обычно ко всему равнодушного вахтера. В страшном возбуждении забегали по длинным ковровым дорожкам работники управления: можно было подумать, что здесь намечается либо первая в истории встреча разумных существ из соседней Галактики, либо крупное сокращение штатов. Новость будоражила умы и волновала сердца:

— Уходит на пенсию, слышишь! — и указательный палец многозначительно возводился к небу.

— Как не слышал! Так-о-о‑е, да не слышать!

— Неужели, правда?

— Что, «правда»? Что ему шестьдесят?

— Нет, что уходит...

— А-а...

— Вот было бы событие!

— Тише, тише!

— Ну и сюрприз!

— Он от нас, мы от него...

— Да тише, вам говорят!

Прошло несколько дней мучительного ожидания. Не слышавшие услышали, не верившие поверили, не видевшие увидели. Увидели, что начинается подготовительная работа «по организации достойных проводов начальника на пенсию». Специальная оперативная комиссия приобрела на средства месткома (по статье культмассовых расходов) дорогую двустволку и прикрепила к ее ложу прямоугольную серебряную пластинку величиной со штамп управления. И тесно было на этой пластинке чеканным изъявлениям безграничной любви, искреннего уважения и глубокой преданности.

Но вот пробил час, и торжественный вечер начался. Нарядно одетые служащие, смущенно улыбаясь и пряча глаза друг от друга, заполняют актовый зал, богато украшенный живыми цветами в глиняных горшках. Откуда-то из коридора доносится звонкая медь бравурного военного марша.

— Хорошо-то как! — прошептал, едва не прослезившись, заведующий восьмым отделом.

Что именно «хорошо», он, правда, уточнять не стал.

— Не забуду этих часов, проведенных в его приемной, — с чувством проговорил заместитель заведующего.

— А кого, интересно, на его пост? — спросил один из служащих.

— Да мало ли умных, знающих свое дело специалистов? — ответили ему.

— И то верно! — согласился служащий. — Но так или иначе, а индейку я зарежу сегодня. Не стану тянуть до праздника. После собрания прошу ко мне.

Все наконец расселись по местам и притихли. На сцену прошествовал Зулкарней Азнаурович и водрузился за столом президиума. Музыка смолкла. Наступила минутная тишина. Потом зал взорвался громом аплодисментов и восторженных выкриков. Затем собрание гладко покатилось по привычным рельсам, делая кратковременные остановки для смены ораторов. Уже было вручено почетное оружие, то есть двустволка, уходящему на покой командиру учреждения, уже отзвучало с десяток приветственных речей, похожих друг на друга, как один и тот же приказ, размноженный на ротаторе. Все выступления штамповали по такому вот примерному стереотипу:

— Дорогой Зулкарней Азнаурович, — надрывался с трибуны очередной провожающий, — ваш уход на заслуженный отдых непомерно об... огорчил нас. Сколько бесценных указаний мы от вас слышали. Работа с вами была для нас страшным... э... счастьем. Наши сердца... Мы никогда... Как мы переживем...

У Зулкарнея Азнауровича дрогнул подбородок.

— ...Судьба, которая бывает порой безжалостна. Но судьба иногда бывает и такой доброй, что не знаешь, как ее благодарить. Вы покидаете нас. Мы благодарим вас за все, что было, чего не было и никогда не будет. И все надо. Как мы теперь станем жить? О, нам придется жить без вас...

Зулкарней Азнаурович налил из графина воды в высокий стакан и, стуча зубами о хрусталь, выпил всю до капли.

— Дорогой наш, незабвенный, неповторимый, несравненный Зулкарней Азнаурович! Как непривычно будет работать без вас, как осиротеют стены любимого нашего управления! На кого покидаете! Как без вас обойтись! Вы для нас, как самый родной... Эх, да что там! — и последний оратор, не договорив последнего слова, махнул рукой и, будто кровно кем-то обиженный, ушел со сцены.