Поклонники Сильвии

Однако миссис Брантон схватила вырывавшуюся, пинавшуюся малышку, и наградой гостье стала яростная оплеуха.

– Ах ты маленькая разбойница! – воскликнула Молли и тут же отпустила ребенка. – Ты заслуживаешь хорошей трепки и, будь ты моей дочерью, получила бы по заслугам!

Сильвии не пришлось вступаться за Беллу (которая, всхлипывая, ринулась в ее объятия в поисках утешения), за нее это сделала Элис.

– Ребенок прямо сказал тебе уходить, – произнесла старая женщина. – Ты же не послушалась, а посему нечего жаловаться на то, что двухлетнее дитя, подобно старому Адаму, проявило своеволие, ведь в тебе самой и в тридцать лет его ничуть не меньше.

– В тридцать! – повторила миссис Брантон, оскорбившись уже по-настоящему. – В тридцать! Ты же знаешь, Сильвия, что я лишь на два года старше тебя; скажи этой женщине, что мне всего двадцать четыре. В тридцать!

– Молли всего двадцать четыре, – повторила Сильвия примирительно.

– Двадцать, тридцать или сорок – для меня нет никакой разницы, – ответствовала Элис. – Я никого не собиралась оскорблять. Я лишь хотела сказать, что злыми словами, обращенными к ребенку, она выказала свою глупость. Я знать не знаю, кто она такая и сколько ей лет.

– Это моя старая подруга, – пояснила Сильвия. – Сейчас ее зовут миссис Брантон, но раньше я знала ее как Молли Корни.

– Ага! А ты была Сильвией Робсон, самой красивой и беззаботной девушкой в округе, а теперь – бедная соломенная вдова с ребенком, о котором я не должна говорить ни слова, ведь тогда заводят разговор о старом Адаме, словно он не помер давным-давно! Все очень изменилось, Сильвия, и мое сердце болит за тебя, когда я думаю о тех днях, когда ты, как часто говорит Брантон, могла бы заполучить любого мужчину, какого только захотела бы; большой ошибкой было связаться с тем, кто от тебя сбежал. Но семь лет быстро пройдут; тебе тогда будет лишь двадцать шесть, и у тебя будет шанс в конце концов найти себе мужа получше, потому не падай духом, Сильвия.

Молли Брантон вложила в эту речь как можно больше яда, желая отомстить, причем в первую очередь не за отповедь, которую получила в ответ на злые слова в адрес ребенка, а за предположение, что ей тридцать лет. Серьезное, как у Филипа, лицо Элис Роуз заставило ее подумать, будто та приходится ему матерью либо теткой, и, завершив свою тираду намеком на более счастливый брак Сильвии, Молли пришла в восторг. Элис услышанное действительно разозлило так, словно она была кровной родственницей Филипа, однако по другой причине. Она чутко улавливала намеренные оскорбления, и ее возмутило, что Сильвия сносит это молча; впрочем, по правде говоря, подобное поведение было слишком типичным для Молли Брантон, чтобы произвести на ее подругу такое же впечатление, как на человека, видевшего Молли в первый раз; к тому же Сильвии казалось, что, оставив слова Молли без ответа, она уменьшит вероятность того, что гостья продолжит в том же духе. Поэтому Сильвия предпочла малодушно ворковать с ребенком в надежде избежать участия в разговоре, к которому она тем не менее внимательно прислушивалась.

– Что до Сильвии Хепберн, которая некогда была Сильвией Робсон, – произнесла Элис с мрачным возмущением, – то ей мое мнение известно. Я верю, что она становится скромнее, и молюсь, чтобы это действительно было так, но в те дни, когда Филип на ней женился, она была легкомысленной и тщеславной; этот брак мог бы послужить ее спасению, однако Господу угодно было поступить иначе, и теперь ей надлежит терпеливо каяться. А потому я больше не стану ничего о ней говорить. Что же касается отсутствующего здесь человека, о котором ты высказалась с таким пренебрежением и укором, то да будет тебе известно, что он принадлежал к числу людей совершенно иного порядка, чем, как мне думается, кто бы то ни было из тех, кого тебе доводилось знать. И, увлекшись хорошеньким личиком и отвергнув ту, что подходила ему больше и души в нем не чаяла, он теперь страдает за это, покинув свой дом и оказавшись вдали от жены и ребенка.

К всеобщему изумлению, Сильвия опередила Молли с ответом. Бледная, возбужденная, с пылающим взглядом, она, обнимая одной рукой ребенка Филипа, простерла другую со словами:

– Этого никто не может сказать, ведь никому об этом не известно. И никто не станет судить Филипа и меня. Он поступил со мной жестоко и несправедливо. Но я уже высказала все, что думаю, ему лично и другим жаловаться не стану; судить должны лишь те, кто знает. Так что не пристало, – добавила она, с трудом подавив всхлип, – говорить подобным образом в моем присутствии.

Обе ее собеседницы – поскольку Эстер, понимавшая, что Сильвия желала ее присутствия лишь для того, чтобы избежать неприятного разговора с глазу на глаз, выскользнула обратно в магазин, едва ее мать вошла в комнату, – удивленно смотрели на Сильвию; ее слова и манеры исходили от той части ее натуры, которую она редко демонстрировала и с которой ни одна из них прежде не сталкивалась.