Покой

Эмин-бей рассказал о своем интересе к застольным радостям, о тех помпезных приемах, которые он прежде устраивал. С тем же удовольствием и ощущением собственной избранности поведал он и об огромных застольях в старинных обителях мевлеви, и о поварах-дервишах, которых он некогда знал, о пловах и барашках, которые они готовили. Он рассказывал так образно и с таким удовольствием, что Мюмтаз, слушая его, подумал: «Все типично турецкое, что вызывает у нас отвращение, на самом деле было совершенно иным…» Затем разговор перешел на отца Нуран. Эмин-бею были хорошо знакомы образцы тарелок и каллиграфические надписи, которые тот разработал для фарфоровой фабрики в Йылдызе. В конце концов, он и сам был каллиграфом. Некоторые говорили, что если бы он не находился под абсолютным контролем старшего брата, то эти способности развились бы больше. Мюмтаз, слушая его рассуждения об искусстве и о старинной музыке, всегда замечал, что тот постоянно хранит простодушие, близкое к народному, и что у него нет особенного вкуса к прекрасному. Отсюда проистекала и его небрежность по отношению к вещам, которые стали привычными нашему вкусу и традициям не сразу и которые несколько отдалили его от своих корней. Этот изысканный последователь мевлеви был воспитан, когда окружающие его вкусы менялись, а сам он ощущал на себе малейший оттенок каждой такой перемены. Поэтому у него не было того желания искать и чувствовать прошлое в его простой форме, которое так нравится нам у Яхьи Кемаля. Так же, как наши предшественники проявляли такое же большое уважение к газелям, написанным на языке школы «Сервет-и Фюнун», как и к самым чистым произведениям прошлого, так и он принимал огромное количество перемен, произошедших в каллиграфии, миниатюрной живописи, музыке. По правде, он не был из тех, кто говорит только о каких-то особенностях избранных им предметов. Они почти не доставляли ему наслаждения. Вместе с тем он знал, что в высшей степени разборчив, благодаря вкусу, доставшемуся ему от рождения. Подобно тому как он сохранил себя от окружавших его перемен в традиции, будь то каллиграфия или музыка, избег он перемен и в речи. Он говорил о произведениях искусства со вниманием хорошего профессионала, не употребляя никаких специальных терминов, и, хотя ему вовсе того не хотелось, волей-неволей становился центром притяжения любого стола и собрания, чего от него ждали окружающие в силу уважительного отношения к нему как к хорошему человеку и исключительному профессионалу. Маджиде благодаря ему перестала мечтать навестить покойную дочь на белых облаках, Мюмтаз освободился от терзавших его страхов будущего, а Нуран прониклась к этому опытному мастеру, к пожилому человеку, умевшему так управлять своей жизнью, дочерней любовью, как к отцу, и вверила себя сопутствовавшему этой любви чувству послушания. Ей казалось, что, любя этого старика, слушая его, она очищается от грехов.

Эмин-бей отказался от мороженого как от «вредного» лакомства. И завершил ужин чашкой черного кофе по-турецки, без сахара.

IV

Безграничное уважение все присутствующие испытали еще раз, едва он после общего ужина, когда все поднялись в главную гостиную верхнего этажа, заиграл на нее. Мало кто умел так меняться, как он, когда движения были продиктованы талантом.

Поначалу он обратился к Тевфик-бею:

— Господин мой, ну как, исполним с тобой «Ферахфеза»?

Тевфик много лет не пел этого произведения. Но попробовать ему хотелось; это было бы своеобразным возвратом в молодость — в тот миг, когда он подобного совсем не ожидал. Во время прослушивания исполнения Эмина Деде он постарался припомнить айин, который репетировал, еще когда учился в «Мюлькийе»[138]. Он ждал какое-то время на диване с парным барабаном-кудюмом в руках, расставив ноги, в странной позе, в которой обычно сидят музыканты, играющие на различных традиционных турецких инструментах.

Эмин Деде лишь немного прошелся по макамам и затем заиграл прелюдию-пешрев к знаменитому «Большому циклу» композитора Деде-эфенди. Мюмтаз слышал этот пешрев несколько раз в исполнении тамбуриста Джемиля. Но сейчас он казался ему совершенно другим произведением. Уже с первых нот слушателей охватило необычное чувство, похожее на тоску — словно легкая грусть по солнцу перед ликом тысяч смертей; эта тоска не спешила развеиваться, и Мюмтаз как бы сквозь призму этого чувства видел сидевшую напротив него Нуран; а затем ноты разлетелись, словно листья деревьев странной и бесконечной осени.

Бассейн со стоячей водой, в которой плавали золотые небеса, огромные пожелтевшие листья, невероятные кувшинки, растекался все время куда-то в неизвестном направлении и, может быть, — да, без сомнения — тек уже где-то в их телах.