Поколение пустыни. Москва — Вильно — Тель-Авив — Иерусалим

Я обычно летом купалась не в самую жару, а рано на рассвете, часов в шесть. Тогда было мало народа, и еще до жары я успевала к завтраку вернуться домой.

После обеда тель-авивский пляж был похож на Лурд: больные калеки, сексуально голодные люди, толстые, худые, уродливые и красивые эксгибиционисты, паралитики, толстые бабы и дети, дети без конца. Корки бананов, апельсинов, бутылки от лимонада (на иврите — газоза), остатки вареной кукурузы, все это бросалось тут же и загрязняло песок, бросалось в море и выносилось волнами обратно на пляж. От всего этого тошнило.

Впрочем, я и в Европе, на Шире, в Верлзее, Ванзее вблизи Берлина, на Лимане вблизи Одессы видела подобное.

Малые дети тут же отправляли все свои большие и малые нужды, а по ночам, под банными простынями и абаями, взрослые превращали этот пляж в свою спальню. «Плачут, смеются, в любви клянутся…»[617]

В нескольких переполненных кафе на берегу моря было невозможно протиснуться, Алленби превратилась в биржу, в будни — труда и политики, а в субботу — было так много гуляющих и детских колясочек, как пчел в улье. Это была не та улица Алленби, когда дюны тянулись до самого моря на километры, и только одна кафля[618] была проложена от Бульвара Ротшильда до самого моря. [Это была провинциальная «главная улица».]

В июле Рут с мужем приехали к нам перед тем, как их послали в делегации рабочих за границу, сначала на сионистский конгресс[619], а потом дальше. Я отдала Рут много из моих платьев и белья. Я проводила детей до Хайфского порта.

Мы купили радио, и все увлекались «висением на радио». Особенно Меир, когда он бывал дома. И так как у нас было радио, мы слушали новости каждый день, и слышали, как Муссолини говорил о мире и призывал к войне с Абиссинией. Первого октября он говорил о грехах Абиссинии, о стране, в которой процветает рабство.

Слова «Маре нострум»[620], «аванти» (вперед), «витторио» (победа), «империо Романо», «Италиа Колониале» — все это звучало как призыв к войне, а шум и энтузиазм толпы на площади в Риме, бесконечные крики — подтверждали это опасение. Мурашки пробегали по коже от мысли, что завтра, может быть, снова будет литься кровь. Речь французского министра[621] в тот вечер наоборот была очень печальна. Он призывал к санкциям против Италии, обращался к Англии, и это был голос вопиющего в пустыне.

* * *

В нашем саду завелась болезнь фруктовых деревьев — капнодис, и мы с садовником решили вынуть все больные деревья, перекопать сад и посадить виноград по другому плану. Это немного отвлекло меня от внешних событий, кроме того, работы было много и по хозяйству.

Однажды нас с Марком пригласили на очень курьезную свадьбу, тоже к пациентам. Это была смесь еврейской традиции с европейской свадьбой. Подражание, конечно. Я еще никогда не видела такой безвкусицы и мешанины. Обычная еврейская хупе, свадебный балдахин, как в штетле[622], верчение жениха вокруг невесты три раза, чтение ктубе, свадебного договора, с перечислением всего приданого и драгоценностей невесты и проч. Куча ребятишек, которые у всех вертелись под ногами и переедались сладостями, и наряду с этим — ломали крендель над головой невесты и жениха, засыпали их рисом, ячменем и конфетти после венца. Английский белый свадебный пирог в три этажа, который молодая надрезала, шампанское, маленькие шаферицы в длинных белых платьях с венками на головах, букеты флердоранжа на только у невесты, но и у всех шафериц, как взрослых, так и детей, фотограф, кинофильм и под конец — специальная граммофонная пластинка, присланная из заграницы от родителей невесты, с целой поздравительной речью. Пластинка была выполнена с двух сторон, так что она была не короче свадебного договора, ктубе. Свадебный марш Мендельсона в начале и в конце и, наконец, бал.

Вся эта смесь говорила о различии среды, из которой вышли жених и невеста, о несоответствии обычаев, в которых каждый воспитывался и прожил всю жизнь. Все наводило на мысль, что такой брак не может кончиться хорошо, и, как потом выяснилось, он не был долговечным.

* * *

В октябре нас пригласили в Дганию, на празднование 25-летия Дгании-А.[623] Этот юбилей в деревне был чудесный: сад был прекрасно декорирован, были плакаты, угощение чисто деревенское, свежее и прекрасное, музыка собственного хора и оркестра, речи всех пионеров, которые за 25 лет принесли немало жертв силами, здоровьем и людьми, о чем свидетельствует кладбище в Дгании и морщины людей, постаревших без времени.

Было много гостей со всех концов Палестины, была интересная художественная программа с участием артистов и музыкантов. Было красивое шествие детей, гордости всего кибуца и надежды на будущее, начиная с малюток детского сада и кончая юношеством.